Нил Шустерман - Разобщённые
На вторую неделю своего пребывания он призван встречать и приветствовать новоприбывших — первых с момента его собственного появления здесь. Новенькие, доставленные на угнанном фургоне, ни о чём ещё не подозревают и думают, что их похитили, предварительно усыпив. Они не знают, кто их похитил.
— Нам всем очень бы хотелось, — объясняет ему Кавено, — чтобы первым, что они здесь увидят, когда прозреют, оказался ты.
— Зачем? Для импринтинга? Чтобы ходили потом за мной, как утята за уткой?
Кавено слегка раздражённо вздыхает.
— Ну, это вряд ли. Просто они знают только одного человека, которому удалось избежать принесения в жертву в качестве десятины — это ты. Ты даже не представляешь, какой неизгладимый след оставляет твоё присутствие в сердцах тех, кому была уготована та же судьба.
Лева препровождают в бальную залу, которая остаётся в прежнем, достойном сожаления состоянии — по-видимому, она восстановлению уже не подлежит. Мальчик уверен — новеньких привели сюда недаром; в том, что он будет приветствовать их именно здесь, есть какой-то тонко рассчитанный психологический эффект, но спрашивать у него охоты нет.
Когда он приходит в залу, новенькие уже там. Мальчик и девочка. Они привязаны к стульям, на глазах повязки. Так вот что имел в виду Кавено, говоря о том, что они «прозреют»! Сколько в этом человеке театральности, однако.
Мальчик всхлипывает, девочка пытается утешить его.
— Всё в порядке, Тимоти, — говорит она. — Что бы ни происходило, я уверена — всё будет хорошо.
Лев сидит напротив них и чувствует себя очень неловко — настолько эти дети напуганы. Он сознаёт, что должен излучать уверенность и позитив, но оказаться лицом к лицу с объятыми ужасом жертвами похищения — это совсем не то, что внимать толпе восторженных поклонников.
Кавено здесь нет, вместо него присутствуют двое взрослых из штаба. Лев сглатывает и пытается унять дрожь в руках, схватившись за подлокотники кресла.
— Ладно, — говорит он. — Снимите с них повязки.
У нового мальчика лицо покраснело от плача. Девочка же осматривается, оценивая ситуацию.
— Приношу извинения, что пришлось с вами так поступить, — говорит Лев. — Мы боялись, что вы нечаянно причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас, ничем не рискуя.
— Спасти? — восклицает девочка. — Вот как вы это называете?!
Лев пытается не замечать обвиняющих нот в её голосе, но у него не получается. Он заставляет себя, подобно Кавено, смотреть ей прямо в глаза, уповая лишь, что это сойдёт за силу и уверенность.
— Ну, может, как раз сейчас у вас другое мнение на этот счёт, и тем не менее мы именно спасли вас.
На лице девочки появляется возмущённое выражение, но мальчик вдруг ахает, и его мокрые глаза округляются.
— Это ты! Ты тот парень-десятина, который стал хлопателем! Ты — Левий Калдер!
Лев улыбается извиняющейся улыбкой и даже не пытается поправить фамилию.
— Да, но друзья зовут меня просто Лев.
— А я Тимоти! — охотно сообщает мальчик. — Тимоти Тэйлор Вэнс! А её имя Му... Ми... Я не помню, но оно начинается на «М», правда?
— Моё имя — это моё личное дело, и вас оно не касается, — отбривает девочка.
Лев смотрит в маленькую шпаргалку, которой его заранее снабдили.
— Твоё имя Мираколина Розелли. Приятно познакомиться, Мираколина. Можно, я буду называть тебя Мира?
Её горящий взгляд и упорное молчание ясно говорят, что нельзя.
— Ну хорошо, тогда пусть будет Мираколина.
— Да кто дал тебе право?.. — чуть ли не рычит девчонка.
Лев снова заставляет себя твёрдо посмотреть ей в глаза. Она знает, кто он, и она ненавидит его. Даже презирает. Ему подобные взгляды не внове, правда, не здесь, в этом замке.
— Наверно, ты плохо расслышала меня, — говорит Лев, в котором уже начинает закипать гнев. — Мы только что спасли вас.
— Ты это называешь спасением? — повторяет она.
Мгновение, лишь одно мгновение он смотрит на себя глазами этой девочки, и то, что он видит, ему совсем не нравится.
— Я рад принимать здесь вас обоих, — говорит он, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Мы ещё поговорим.
Лев жестом разрешает взрослым выпроводить новеньких, а сам сидит в бальной зале ещё добрых десять минут. Что-то есть в поведении Мираколины тревожно знакомое. Он пытается вспомнить миг, когда Коннор вытащил его из лимузина в тот далёкий день. Неужели он тоже вёл себя так же воинственно? Так же непримиримо? Многое из случившегося в тот день Лев постарался изгнать из памяти. Когда же он начал понимать, что Коннор вовсе не враг ему?
Он убедит её. Должен убедить. Ведь все находящиеся здесь бывшие десятины в конце концов пересмотрели свои взгляды. Промытые мозги были перепромыты заново — в обратную сторону. Перепрограммированы.
А если эта девочка — исключение? Что тогда? Внезапно вся спасательная операция, которую он раньше считал славным и великим делом, кажется ему весьма мелкой. И эгоистичной.
24 • Мираколина
Рождённая ради спасения брата и возвращения обратно к Богу, Мираколина не потерпит этого насилия, не позволит забрать у неё её священное предназначение и заменить его позорной жизнью изгоя! Даже её собственные родители под конец поддались слабости, пожелали разорвать свой пакт с Господом и «спасти» Мираколину. Интересно, размышляет она, они бы обрадовались, узнав, что её поймали и принуждают к жизни в целостном состоянии? Отказывают ей в священном таинстве распределённости?
Больше того: она не просто вынуждена терпеть это возмутительное отношение, она должна терпеть его от человека, которого искренне считает воплощением самого Сатаны! Мираколина не из тех людей, которые склонны к ненависти и несправедливым суждениям, но после встречи с этим мальчишкой она начинает думать, что не настолько терпима, как ей казалось.
«Наверно, поэтому Господь и столкнул меня с ним, — размышляет она, — чтобы я усмирила свою гордыню и осознала, что тоже могу испытывать ненависть, как и любой другой человек».
Они начали обрабатывать её уже в самый первый день: поместили девочку в спальне, которая была в куда лучшем состоянии, чем остальные помещения замка.
— Отдохни здесь, пока транквилизатор не выветрится полностью, — сказала пухленькая дружелюбная женщина, которая также принесла ей обед: мясной хлебец с капустой и стакан рутбира.
— Сегодня ведь день святого Патрика, — добавляет она. — Так что угощайся, дорогая. Если захочешь добавки — скажи.
Явная попытка задобрить её. Мираколина ест, но отказывается получать удовольствие от еды.
В комнате полно книг и видеофильмов, но Мираколина не может сдержать смех: как в фургоне из заготовительного лагеря были только развесёлые фильмы для всей семьи, так и здесь все книги и фильмы тоже имеют ясную пропагандистскую направленность. Все они рассказывают о детях, с которыми обращаются жестоко, но которым удаётся подняться над враждебностью и непониманием окружающего мира. Всё от Диккенса до Сэлинджера — в самом деле, как будто у Мираколины Розелли есть что-то общее с Холденом Колфилдом!
Ящики комода полны одежды — всё ярких цветов, всё её размера. Мираколину охватывает дрожь при мысли, что её обмерили и приготовили для неё гардероб, пока она была ещё в бессознательном состоянии. Её белые одежды запачкались, но она всё равно не доставит этим людям удовольствия, переодевшись в ту гадость, которую они ей предлагают!
Наконец, к ней приходит лысый мужчина средних лет с планшеткой и именной табличкой, на которой написано БОБ.
— Я был уважаемым всеми психиатром, до тех пор пока не начал высказываться против расплетения, — рассказывает Боб после того, как представился официально. — Меня подвергли остракизму, но но нет худа без добра, потому что я оказался там, где во мне действительно нуждаются.
Мираколина сидит с непроницаемым выражением лица, скрестив руки на груди. О, она знает, к чему все эти разговоры! Они называют это «перепрограммированием». Деликатное наименование для промывания уже промытых мозгов.
— Вы были уважаемым, из чего следует, что больше вы не уважаемый, — цедит она, — и от меня вы уважения тоже не дождётесь.
После быстрой оценки её психического состояния, к которой она отказывается отнестись серьёзно, Боб вздыхает и убирает ручку.
— Думаю, — говорит он, — со временем ты поймёшь, что мы искренне беспокоимся о тебе и наша единственная задача — это забота о твоём процветании.
— Я вам не герань в горшке! — огрызается она, и когда психиатр закрывает за собой дверь, швыряет в неё стакан с выдохшимся рутбиром.
Вскоре Мираколина обнаруживает, что её дверь незаперта. Наверняка ещё один грязный приёмчик! Она выходит и пускается исследовать коридоры замка. Даже пылая гневом за то, что её похитили, девочка не может не признать, что её разбирает любопытство: что же здесь происходит? Скольких детей они лишили возможности сподобиться благодати? Сколько здесь тюремщиков? Каковы её шансы на побег?
