Федор Метлицкий - Остров гуннов
– Когда сражаются на диспутах в Академии, то через несколько месяцев спорят по всему Острову.
Но все громче ползли слухи:
– Там учат не по священным книгам! Не одобрены властью и церковью! Проповедуют ересь!
Аспазия приезжала редко. Мне она нужна была сейчас, но она так и не пришла. Я лежал на своей деревянной кровати, укрывшись рогожей, и представлял ее непокорное тело.
Мои озарения меркли при встречах с Аспазией, превращались в некое греющее отвлечение, которое не спасало. Она отменяла слова и теории. Я просто боялся за нее (не за себя, в себе мог ощущать только физический страх).
Она приезжала ко мне в усадьбу все реже. Ну и не надо. Особенно болезненно реагируют на невнимание к себе близкие люди. Как будто плюнули в раскрытую душу. Я закрывался в ледяном холоде, окончательно и бесповоротно.
И заснул только под утро.
…Увидел себя на высоком утесе, где открылась бездна вселенной, и вдруг прояснились все мучительные загадки, которые пытался разгадать. Сами собой возникли строчки стихов: Может быть, все мы оттуда пришли? Мир, где разладом мы не были ранены, и было открыто величье причин.
Глянул вниз, там была такая черная бесконечная бездна, что закружилась голова. Нога поехала вниз, и низринулся в черную пропасть. Объял дикий первобытный страх, пропали все мысли. Я летел в сумраке узкого сознания, не понимая, кто я. И не было никаких метаний, боли потери и поисков живой человеческой души, только абсолютное одиночество. В нем было что-то утешающее. Но почему-то было невыносимо.
Ощутил под ногами землю, испуганно увидел рядом пещеру и кинулся в нее, гонимый диким страхом. Внутри не было ничего, за что могла бы зацепиться эмоция или мысль. Только животный страх голого, заросшего волосом тела, покрытого шкурой, от опасности, стерегущей за дырой пещеры. Где моя ясность гармонии с миром?
Наконец, решился выйти. В желании вернуть испытанное душевное исцеление снова стал карабкаться вверх по серым каменистым склонам, на ходу пытаясь сформулировать «уловку», открывающую немыслимую близость с миром. «Беда не только со мной. Все мы живем в ощущении опасности, гибели судьбы. Страны защищают себя – от нехваток пищи и топлива, от насилия вторгшихся головорезов. Возрождается древний инстинкт сохранения себя за счет других. Я устал, огрубел от смертельных угроз, защищаюсь сканерами аэропорта, чтобы все, чем живу, террорист не унес, в рай, желанный ему – неизвестное что-то». Какие сканеры?
Вот она, вершина утеса (может быть, моя родина?), где ясно понимал себя и мир.
И снова что-то сбросило вниз, в узкие теснины мысли, как камень Сизифа. Видение в глазах памяти стало таять, и лихорадочное вспоминание уже не могло его вернуть.
Сон был безоценочный, серый, но в нем сидело главное беспокойство, что мучило меня – освободить мочевой пузырь.
Я открыл глаза. Надо мной наклонилось чудесное лицо Аспазии. Она целовала мои глаза.
– Не водишься?
Я старался равнодушно смотреть мимо. Хотя это было трудно.
Ты для меня – мир новых отношений, где, наконец, исчезла боль вражды, где, если и не понят совершенно, мои причуды – часть твоей души.
33
Мы добились своего. Экополис теперь представлял собой поселение из дачных домиков, обросших амбарами, уже не похожих на экологические.
Жители Свободной зоны стали дачниками и обрели полную внутреннюю свободу. Здесь подлинно все – и охота внезапная красить дом, и землю копать. Где этот чистый источник запрятан древних порывов – свободно желать? Они гневно выглядывали из-за листвы, только когда сосед покушался на пядь их земли. И начиналась смертельная борьба за границы своей свободы.
Что мне еще надо? Воплощалось пушкинское: «Ты царь, живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Но обслуживать единоличников и кулаков – разве в этом была наша цель?
Если покрыть всю страну дачами, – наступит ли свобода личности? Хотя бы внутренняя? Я сильно подозревал, что нет. Кто-то даже повесился в своем экологическом домике – один среди листвы, в глухом одиночестве.
Наша работа в Экополисе приобрела жертвенный характер, стала тяжелым скучным грузом, который надо нести куда-то.
Но я упрямо продолжал дело, которое начинал, без него здесь нечего было делать. Что меня увлекает на эту стезю, чтобы дело шло куда-то, куда и сам не знаю, но явно с проигрышем?
Нам удалось чему-то научить слушателей. Они стали бойко вести полемику, петь те попсовые песни и шансоны, которыми я их научил, смутно помня с детства. И теперь каждый, как написал историк деяний Академии Ильдики:
Изрядно песни складывать умел,
Умел читать он, рисовать, писать,
На копьях биться, ловко танцевать
На копьях – этому мы их не учили. Кажется, и все. Правда, преданные мне любимые ученики прониклись моими идеями, и готовы были пойти за мной куда угодно.
По ночам они будоражили город, бродили толпой с фонарями, и кричали в соответствии с моим учением о двух типах мышления.
– Ищем человека!
Наверно, это придумал Остромысл.
* * *Гуннский муравейник жил своей жизнью, толкаемый силой инстинкта, с размеренным беганьем с былинками, над которым довлеет матка – власть. Казалось, он отверг все наши усилия стать ближе друг другу, как нечто опасное и вредоносное, расшатывающее прочные устои стабильности. Меня везде слушали с любопытством. И тут же забывали бесполезные им мысли о каком-то абстрактном самопознании.
Меня поражает способность живого мутировать. Кто в нем устремляет гены в новые состояния, до такого сверхуровня, когда инстинкт жизни прорывается в человеческое сознание? И оно ради самосохранения готово вылиться в любую форму социального поведения. Настолько приспособилось, цепляясь за жизнь и неистребимое размножение, что в основном оставалось живым и умирало естественной смертью. Войны и казни уносили сравнительно мало людей. Кроме, конечно, божественного гнева – чумы или трясений земли.
Сознание «нового гунна» под влиянием господствующего мнения вылезает в одну сторону, порой во что-то самое нелепое, и даже погромное, начисто забывая иные выходы. Погромность убеждений была обращена в нашу сторону. Больше того, я шкурой ощущал, что в толпе взыграл инстинкт старушки, подбрасывающей хворост в костер Джордано Бруно.
В «позорах», зрелищах и газетах прочно сложилось мнение о нашей вольной Академии как источнике заразы, растаскивающей цельность предания на кусочки, и угрозе гибели цивилизации.
Мы узнали, что в парламенте готовится закон, запрещающий все, что вылезает из грубого суконного кафтана официальной пропаганды.
Я вел диспут с верными учениками в окрестностях города, и вечером они долго шли за мной. Я спешил к Аспазии.
– Спешите к источнику вдохновения? – спросил Остромысл.
Я смутился.
– К одному магистру.
В городе на глухой узкой улице внезапно увидел ватагу «новых гуннов»? Они были с дубинками. Понял, сейчас будут бить.
Мне было плохо так часто, что кажется, всегда. В шторм, когда молодцевато – перед девчонками ринулся в огромную волну неспокойного моря, и чуть не унесло. В черные дни, когда терял близких. И когда был выброшен на пустынном берегу острова. Но ни разу не били по морде и не убивали – был так фантастически изворотлив, что удавалось договориться. Только во сне, когда ночью приснился грохот упавшей входной двери, и к нам спящим ворвались бандиты с ножами. И то это было лишь предчувствие битья.
Но здесь другое. Вообразите: над вами, современным интеллигентным человеком, заносит даже не бейсбольную биту, а дубину с шипами страшный приземистый гунн.
Я бежал, понимая, что это конец. И вдруг в проулке появились мои школяры. Они успели выпить, и орали студенческую песню.
– Ко мне! – успел крикнуть я.
Наконец, в тупике прижался к стене, закрыв лицо.
– Чужденец, е пожил за наш счет, това е достаточно!
– Кончай пéдала!
– Погодите! – закричал я.
Острая боль полоснула по спине.
Оторопевших гуннов уже накрыли мои красавцы-школяры в бордовых шапочках с пером, лупя их шпагами. Толпа рассеялась.
Остромысл крикнул:
– Как вы говорите, мы своих не сдаем!
Наконец, я увидел результат наших диспутов. Так мне показалось.
34
Дворец парламента – самое большое здание с уходящей ввысь темной башней, горделиво взирал на низкие терема, и тем более домишки.
Золотой зал – огромное полукружие рядов, вздымающееся сзади выше президиума, внушал обывателям священный трепет. В высокие окна светило разноцветное небо.
Меня и Эдика поставили перед массивным возвышением президиума, за ним восседали серьезные дядьки в черных мантиях и в париках, от кого, сразу стало ясно, ожидать было нечего.
В рядах полукругом шумели депутаты, с привычной важностью под веселой хлопотливостью навсегда защищенных от опасного внешнего мира. Огромная несокрушимая сила накрыла нас. Мои руки невольно стали дрожать.
