Леон де Винтер - Право на возвращение

— Это запрещено?

— Просто я сегодня плохо выгляжу.

— У тебя был херовый день, я помню.

— По-настоящему херовый. Ночью ни на секунду не сомкнула глаз. И мне совсем не хотелось — не хотелось работать сегодня.

— Чем же ты занималась?

— Ничем. Пробовала читать, но не смогла сосредоточиться. Решила побегать там, где я обычно бегаю, в городе. Но везде воняло какой-то дрянью и было жутко жарко. Я сегодня трижды принимала душ. Как бы меня не оштрафовали за перерасход воды.

— Почему ты не бегаешь по пляжу?

— Потому.

— Почему тебе не спалось?

Эва смотрела на Джо, наполнявшего ее рюмку. Она подождала, пока он вернется на свой стул, и сказала:

— У меня в Москве живет племянница. Мы с ней время от времени обмениваемся мэйлами. Она написала, что мне могут дать визу.

Эва давала ему понять, как важны и для нее их отношения, и он был благодарен ей. Он платил ей за это, а может быть, еще и за то, что ей удалось пробудить в нем благодарность. Она смогла оживить его чувства, за это он готов был простить ей все, даже испытывал к ней уважение, несмотря на ее профессию. Деловитая краткость их свиданий не смущала его, и он волновался, как мальчишка, когда входил в номер отеля, где она принимала своих клиентов. Он был единственным, с кем она целовалась, говорила она, и он верил ей. В постели она становилась на коленки, и он входил в нее, глядя поверх гладкой спины и светлых волос на море, раскинувшееся внизу, за легкими занавесками некогда шикарного отеля «Бич Плаза», рекламировавшегося всего двадцать лет назад всеми туристическими компаниями как «комфортабельный семейный отель, имеющий бассейн с подогревом воды, а к завтраку — буфет с широким ассортиментом закусок». Он сжимал в ладонях ее бедра и раскачивался, словно хасид у Стены, полностью погруженный в свою молитву, ритмично прижимая к себе ее попку, пока не падал, чтобы, обессилев, закрыть глаза и забыться.

— И это не давало тебе заснуть?

Она кивнула:

— Да.

— Твоя племянница — она может тебе помочь?

— Говорит, что да.

— Русские больше не дают виз.

Эва пожала плечами:

— Я тоже так думала, но она сказала, что по знакомству все можно.

— Сколько? — спросил Брам.

— Много.

— Много — это сорок? Пятьдесят?

— Семьдесят тысяч.

Конечно, она заговорила об этом, потому что надеялась, что он даст денег. Но таких денег ему негде добыть. Уставным капиталом «Банка» управляли через интернет американские менеджеры, и потратить такую огромную сумму он мог только на расследование конкретных дел, за которые полагалось отчитаться. Конечно, он мог бы в ближайшие месяцы сочинить несколько фальшивых досье, но не мог и не хотел обманывать доверие людей, которые поддерживали его все эти годы.

— На такие деньги можно купить не меньше дюжины русских, — сказал наконец Брам.

— Она говорит, что деньги пойдут адвокату. Я имею право на российское гражданство, моя бабушка была русской.

— А разве у русских это работает?

— Если у евреев работает, почему не сработает у русских?

Брам кивнул:

— Почему бы нет? Ты права, вряд ли евреи — единственные, кто страдает этой формой безумия.

— Ты считаешь это безумием?

— А что общего у тебя с русской культурой?

— Я без ума от водки. — Она наклонилась к своей рюмке и отхлебнула «вершок».

— Я тоже, и тем не менее я — голландский крестьянин.

Она раскрыла сумочку, выудила из пачки сигаретку и спросила Брама:

— Будешь?

Брам кивнул. Он стал курить, чтобы составить ей компанию. Теперь здесь все курили, как раньше в России и Китае. Она дала ему прикурить. Иногда в ней просыпалось разнузданное сладострастие, словно она ждала его всю жизнь, с трудом сдерживаясь; она толкала его на кровать, набрасывалась на него, как бешеная, и делала с ним все, что хотела, пока сама не выдыхалась, а после отодвигалась, поворачивалась спиной и молча курила, подложив под голову три подушки, уставясь невидящим взором в окно, выходящее на пляж, словно его вовсе не было рядом.

— У меня есть деньги, — сказала она, — я тебе все это рассказала не для того, чтобы попросить денег. Я просто хотела сказать: может быть, я уеду.

— Рад за тебя, — кивнул Брам.

— Я не знаю, могу ли я быть счастлива здесь. Иногда очень удобно не иметь выбора. Оставаться здесь теперь, когда есть шанс уехать, — безумие, но я уверена, что не стану там счастливее.

Брам удивился: до сих пор он считал, что женщины, занятые такой работой, должны быть счастливы; ему казалось, они никогда не сожалеют о своей судьбе.

— Так что я давно уже примериваюсь к тому, чтобы возвратиться назад.

Браму вспомнился эвфемизм, которым пользовались родители, когда говорили о погибших от рук нацистов родственниках: они «никогда не вернутся назад». Быть может, человеческой природе свойственно защищаться словами от чудовищной реальности, чтобы смягчить удар. Те, кто «не вернутся», все еще в пути. Но и тех, кто «возвратился назад», тоже не вернешь. И почему бы не «возвратиться назад» всему народу?

— Когда ты последний раз выезжала из страны? — спросил Брам.

Эва задумчиво покачала головой:

— Я не хочу об этом вспоминать.

— Тебе было неприятно?

— Нет. Я была счастлива.

— Но ты и здесь счастлива.

— Нет. Здесь все причиняет мне боль.

Только тут до Брама дошло, что он ничего о ней не знает, кроме имени, которое она ему назвала, и ее тела. Может быть, этого было достаточно.

— Хочешь знать, почему мне все причиняет боль? — спросила Эва.

— Почему?

— Потому.

— Теперь все понятно, — заключил Брам. «Пожалуй, — подумал он, — надо идти». Он поднялся и затушил сигарету.

— Ты ведь устал? — спросила Эва. — Тебе не обязательно идти со мной, если не хочешь.

— Я хочу, но я страшно устал. Вчера, в Яффе, мне рассказали жуткую историю.

— Ты вчера проезжал блокпост перед тем, как он был взорван?

Он кивнул.

— Я был в Яффе. И теперь должен кое-кому рассказать ужасную новость.

— Кому?

— Матери.

Она знала, чем он занимается, но никогда не расспрашивала его об этом.

— Это тебя расстроило?

— Да.

Она глубоко затянулась и спросила, выдохнув облако дыма:

— Очень плохая новость?

— Хуже не бывает.

— Ты ведь не один работаешь. Почему именно ты должен это делать?

— Я старший.

— Расскажи мне, — попросила она.

Чувства, которые Брам испытывал к жене, были порождены желанием. Когда он встретил Рахель, она носила дурацкую, соблазнительно облегавшую тело, форму военного врача. Желание принесло с собою любовь, ревность, собственнические инстинкты и обязанность заботиться о ней и малыше — в последнем он не преуспел. Жена давным-давно исчезла из его жизни. Но после брака, закончившегося провалом, понадобилось довольно много времени, чтобы желание вернулось к нему. Почти полгода назад в этот бар вошла Эва и села рядом с ним. Она была почти не накрашена, в простой блузке и скромной плиссированной юбке. «Я знаю, кто ты, — сказала она, — я о тебе читала». Вечерний сумрак пал на землю, когда они дошли до отеля, где для него разделась она и для него раскрыла свои объятия. У Брама было с собой немного денег, и, выйдя из отеля, он отдал их ей, как само собой разумеющуюся плату. Она ничего не сказала, молча поглядела на банкноты, оказавшиеся в ее руке, сунула их в сумочку и ушла, не оборачиваясь. С тех пор они виделись еженедельно. Он не знал, со сколькими еще мужчинами она встречается. Он не имел права винить ее за это, а то, что он теперь к ней чувствовал, давало ему еще меньше прав.

Широко раскрыв глаза, напрягшись, она недоверчиво глядела на него, словно знала, о чем он собирается ей рассказать.

— Можно, я тебя поцелую? — спросил Брам.

Она кивнула и отложила сигарету; он наклонился к ней, она приоткрыла рот, и он почувствовал вкус табака и вкус ее помады. Она обняла его крепко, как будто тонула и нуждалась в помощи. Потом отодвинула от себя обеими руками и поглядела прямо в глаза, словно хотела поделиться с ним силой. Потом спросила:

— Что же такого ужасного случилось?

Брам поднял рюмку ко рту, отхлебнул и почувствовал, как огненная жидкость, согревая горло, стекает в желудок.

— Девочка. Пропала три года назад. На пляже, тут неподалеку.

Эва смотрела на него, словно умирая от сочувствия.

— Ей было пять, никаких следов. Ее мама год назад обратилась к Икки Пейсману, моему партнеру. Ничего не удавалось найти, пока на прошлой неделе мы не получили сигнал. Она должна была быть жива. Но люди, у которых она прожила эти три года…

— Что за люди?

— Насколько мы знаем, они сами потеряли дочь. И не могли больше иметь детей, даже через искусственное оплодотворение. Они купили девочку у торговцев. Ей хорошо жилось у них, мы уверены.