Геннадий Якушин - Волк
В залу входит полковник в сопровождении Веры, Ирины, Жукова, Воронова, Евстратова и Рахматулина. Вера обводит комнату глазами и говорит Алексею Дмитриевичу тоном величайшей искренности:
— Вот так мы нахозяйничали, Алексей Дмитриевич. Уж вы извините нас, если что не получилось. — В ее словах что-то театральное, заранее обдуманное, но замполит этого вроде бы и не замечает.
— Спасибо, Вера, спасибо, Ирина, всем спасибо, — отвечает полковник с выверенной мерой теплоты и уважения. — Благодарю вас.
Вскоре из части на дорогу, ведущую в нашу сторону, выезжает автобус. И минут через двадцать к Понько, одетому в парадный мундир с иконостасом из орденов и медалей, направляются гости во главе с генералом. Он тоже в парадном мундире и при наградах. Однако, увидев его, Понько не бросается навстречу ему, как можно было бы предполагать. Он замирает в ожидании. Иванов с великодушной улыбкой, раскинув руки, сам делает шаг ему навстречу. Обнимая замполита, он говорит с грубоватой лаской:
— Мой любимейший человек, стратег и гений! Я прошел с тобой всю войну. И теперь, когда тебе уже полета, скажу, что большего авантюриста с непомерным темпераментом и чудовищной фантазией я не знал. — Он поворачивается к гостям: — Все, что замысливал этот честолюбец, свершалось на все сто, нет, на двести процентов. Его «катюши» непостижимым образом могли появляться где угодно. Немцы знали о нем все и ничего не могли поделать. Их подавлял, ужасал его огненный гений.
Капустин и Жуков, тоже в мундирах и с наградами, торжественно вручают Понько саблю, отделанную серебром. Комбат говорит:
— Алексей Дмитриевич, по просьбе твоих фронтовых друзей ростовские казаки, мои земляки, изготовили для тебя, кубанского казака, эту шашку. Прими ее!
Затем приходит очередь поздравлять юбиляра офицерским женам.
В суете встреч, поздравлений, рассаживания за столами никто и не замечает временного отсутствия Веры с Ириной. Они появляются вновь в сногсшибательных нарядах. Первая в розовом, по-весеннему легком платье, а вторая в голубом, и садятся рядом со своими мужьями, довольные произведенным на мужчин, а особенно на их жен, эффектом.
Роль официантов ложится на плечи Воронова, Евстратова и Рахматулина. Они летают со двора в дом, с террасы в залу и обратно, разнося закуски, убирая грязную посуду и подавая напитки. Другой команды для меня не поступало, и я продолжаю колоть чурбаки, и когда из-за нагромождения дров оказывается видна только моя голова, из дома выходит старшина и просит меня спеть гостям, но только свое, как акцентирует Жуков.
— Расхвастался юбиляр насчет вас, — говорит он. — Ну да ладно! Уж постарайтесь, не подведите.
Старшина выводит меня к гостям и представляет как поэта и композитора. Я вижу, что в центре сидит Понько, по правую руку от него — генерал Иванов с женой, а слева — комбат. Вино льется рекой. Какой-то толстый, уже навеселе, майор, чем-то напоминающий самого Понько, обходит гостей и, чокаясь и лобызаясь со всеми, громогласно провозглашает:
— Мы еще потрудимся на благо Отечества! У нас еще будет широкое поле деятельности. Рано нам, фронтовикам, уходить на покой.
Полковник басом, перекрывая майора, обращается к сидящим за столом:
— Я попрошу внимания! Чадо мое, начинай!
Я запеваю в цыганской манере:
Платок приспущенный,Звезды в подол.Тобой окрученный.Сел я за стол.И свадьба тройкоюМчит по Тверской.Невеста бойкая.А я с тоской.В тревоге слушаюЕе слова,Как розы чайныеОна рвала.А губы алые,Чуть, чуть открытые.Напоминают мнеДавно забытое.Напоминают мнеОсенний сад,Траву поблекшуюИ листопад.Кусты продрогшие,Глаза печальные.Тебя промокшую,Тебя случайную,Что в жизнь вошлаОсобой тропкою,Такая нежная.Такая робкая.Вошла и скрылась тыПод ветра свист,Как отлетающийОт ветки лист.Осенний лист!
Толстяк, обходивший перед моим выступлением гостей, кричит:
— Браво! Ну точно Козин, ну точно Лещенко. Браво! Я тебя заберу у Иванова к себе. Станешь у меня запевалой.
Я исполняю еще несколько, теперь уже известных, русских песен, с тем чтобы гости могли подпеть мне хором. А потом комбат включает радиолу и начинаются танцы.
Я выхожу в сад, и он кажется мне полосой серо-зеленой тени, рассеченной через равные промежутки темными тенями древесных стволов. Здесь меня и находит Ирина.
— Любишь-любишь, — говорит она, глядя на меня хмельными, счастливыми, с хитринкой, глазами, так, будто мы только вчера с ней расстались. — Поцелуй меня страстно-страстно!
Губы ее податливы, крепкое молодое тело приникает ко мне. От волос ее пахнет славно и свежо, сердце ее бьется совсем рядом, ее ладошка в моей руке. Я прижимаюсь щекой к ее пушистой голове.
— Что вы здесь делаете? — раздается вдруг голос Воробьева.
Я поворачиваюсь, он рядом и смотрит на меня сквозь старушечьи очки, выдвинув подбородок и слегка покачиваясь.
— Очень красиво! — восклицает Ирина. — Пьяный, да еще подглядываешь, следишь за мной!
— Рядовой Якушин, убирайтесь отсюда. Вам здесь не место! — истерично кричит старший лейтенант, взмахивая рукой и чуть не падая.
Ирина бледнеет и говорит каменным голосом:
— Как это понимать, Олег?
Библиотекарь спрашивает таким резким тоном, что мне кажется — сама она стала, как бритвенное лезвие. Ирина сцепляет пальцы рук, какое-то время смотрит в чашу своих ладоней, а потом говорит:
— А если я скажу, что люблю Геннадия, ты уйдешь?
— А чего это я должен уходить, будто я не знаю этого. Все в части знают. Подумаешь, новость? — бормочет старший лейтенант с дурацким смешком. — Это тебе только кажется, что я круглый идиот и ничего не замечаю. А вот сейчас ты должна сказать свое последнее слово! — восклицает взводный, вновь вскидывая руку и упирая указательный палец в лицо библиотекаря, но от этого движения его кидает так, что у него падают на землю очки. И тут я впервые вижу голые глаза Воробьева, и они меня пугают. Он вращает ими во все стороны в поисках очков, словно они у него не в глазницах, а на проволочках.
— Господи, пойми ты! — поднимая с земли очки мужа и надевая их ему на нос, восклицает Ирина. — Мне трудно в этой обстановке. Переезды, чуждые мне морально и вообще люди. Ты обещал, что твой папаша, работающий в генштабе, поможет нам. А где эта помощь? Я хочу человеческой жизни! Ты обещал мне ее, а что я имею?
Воробьева начинают захлестывать гнев, безумие, бешенство, но то ли из хитрости, то ли из слабости, даже в пьяном виде он пытается скрыть это. А может, хочет одурачить нас:
— Значит, любишь этого солдатика? — говорит он, презрительно усмехаясь. — Любишь… Его! — И короткая пауза объясняет все так, что уже кажется лишним подчеркнутое им «Его».
Он ждет взрыва ненависти и отвращения, но Ирина молчит. А я стою неподвижно, точно парковая скульптура. Странно, но ничто во мне не вызывает гнева или ненависти к взводному. Меня непонятно почему охватывает гнетущее чувство, что я вмешиваюсь во что-то, чего не понимаю, и что я действительно здесь лишний. Словно Воробьев и Ирина скорбят на похоронах, а я тут посторонний, тупой и развязный наглец. Но все равно я не ухожу.
А взводный, кажется, внезапно трезвеет. По крайней мере, теперь произносимые им слова нельзя назвать болтовней пьяного:
— Ты с ума сходишь. Ты думаешь, куда тебя это заведет? Ты сходишь с ума, Ирина. Неужели ты этого не понимаешь? — Она устало качает головой. Не знаю, было ли это проявлением слабости или ее готовности сдаться, но он ухватился за эту соломинку. — Я люблю тебя, Ирина. Поверь, я люблю тебя. — Взводный говорит это, коварно стремясь породить смятение, запугать нас. А на самом деле — хочет ли он это сказать?
Она никак не реагирует, а просто повторяет как автомат:
— Не знаю.
Я, наконец, оживаю и взмахиваю руками. Я даже улыбаюсь, машинально растягивая губы.
— Мне кажется, вы не понимаете, — произношу я вежливо и терпеливо. Воробьев резко поворачивается ко мне и напружинивается, словно ворона перед прыжком.
— Я все прекрасно понимаю! — кричит он. — Мне совершенно ясно, что тут происходит. Тебе, зазнавшемуся солдату, быдлу, не имеющему даже среднего образования, деревенские девки надоели!
Я изо всех сил стараюсь удержать себя от взрыва, плотно сжимаю губы и говорю, словно в полупоклоне:
— Мне очень грустно, что в Советской Армии есть такие офицеры…
— Выбирай! — бушует Воробьев. — Выбирай же! Он или я!
Ирина стоит, опустив очи, и даже не смотрит на него. Воробьев ищет ее взгляда, а она упорно отводит глаза.
— Выбирай! — повторяет он грубо.
