Земля - Валера Дрифтвуд
Замах.
Едва слышный рык из костлявой орчьей груди – глухой, глубокий.
Сухая берёзовая чурка брызжет из-под лезвия надвое.
Замах.
Рык.
На четвертушки.
Орк рубит так, будто каждая несчастная деревяха нанесла ему личную обиду. На людей не обращает внимания, словно поразили его разом глухота и выборочная незрячесть. Впрочем, особенно-то до него никто и не лезет – тут с одними страфилями забот по горло, если не по самую маковку. Да и боязно соваться.
Только Ибрагим Стахов, утро напролёт провозившись с драгоценными крылатыми, подходит бесстрашно.
– Отличная работа.
Орк шевелит порванным ухом, тяжело дыша.
– Сложим в сарай после обеда. А пока можно и отдохнуть.
Орк задирает подол майки, вытирает мокрое лицо. Майка вообще-то тоже насквозь уже вымокла от пота. На бурых рабочих штанах – от крестца и под коленями – тёмные влажные пятна. Из слов старого парня, людского старшака, девятнадцатилетний орчара кое-как разбирает «работа», «обед» и «отдохнуть». Апо голосу, по лицу и прочей повадке догадывается, что Ибрагим доволен.
Кивнув, орк убирает колун на место. Пьёт у веранды из цинкового ведра, хотя какие-то люди вслух явно этим недовольны. Не глядя больше ни на кого, размашистым шагом чешет в сторону берега – отдышаться, остыть, поднести горькой большой воде ещё толику соли на собственной шкуре.
* * *
День за днём, ровно волна за волной.
Молодой орк почти не заходит в дом, предпочитая ночевать где-то на улице. При дожде забирается в дровяной сарай, утащив туда стёганное одеяло, видимо, смолистый запах колотых дров нелюдю пришёлся по нраву. С одной стороны, не все из станционной команды могли бы так уж спокойно спать под одной крышей с этим существом, так что орочье житьё наособицу, может, и к лучшему. С другой стороны, Ибрагим не предусмотрел на станции никаких серьёзных дверных замков, а у орчары в свободном доступе два дроворубных топора. Беспокойных намёков Стахов будто не принимает к сердцу, а от прямых недовольных слов уверенно отмахивается. Зовёт орка сидеть за общими трапезами. Тот обычно является ко времени ужина: садится с краешку на табурет, к выходу поближе, довольно опрятно ест, всегда молчком, всегда из одной и той же посуды.
Ибрагим величает орчару по дикарскому имени – Ййр, а чаще того – словцом «земляк». Несмотря на все причиняемые беспокойства, работать нелюдь горазд, тут уж никто не может придраться. Любой грубый и грязный труд, который можно поручить орку, тот исполняет не морщась. Хотя многие станционные не могут скрыть удивления, когда Стахов чин чином назначает «земляку» жалование и контракт в должности подсобщика, словно орк настоящий человек, приехавший поработать… а не ушастый крапивник, спасённый из грязной звериной клетки по безрассудному великодушию Ибрагима.
Впрочем, особенно изводиться насчёт орчары ни у кого не хватает времени и сил.
Ййр понимает: на острове идёт долгая, тяжёлая битва.
И старшак Ибрагим проигрывает, как ни умны и крепки люди из его ватаги.
Страфили дохнут.
Будто на них проклятие.
Ийр подолгу смотрит на них, устроенных со всей мыслимой заботой, и орчью гортань жжёт от злобы и отвращения.
Каждую пернатую дуру вынули из лютой неволи. Каждую люди лечат, как смыслят, в том числе и того серого, что с Ийром в соседней клетке сидел. Что ни день Ийр по людской науке приготовляет им жратву – перемалывает в кашу на тяжёлом волчке уйму сочного мяса – бараньего и телячьего, овощи и какой-то жмых. Что ни день, вычищает обгаженные подстилки.
Ибрагим и его люди ждут, что проклятие ослабеет, но лето идёт на исход, и слабеет пока только их вера.
Страфили дохнут.
Ни одна не расправила толком красивые крылья, ни у одной не прояснился взор.
Иногда Ийр от бессильной ярости ругается на проклятых, орёт колючие злые слова. Серый время от времени вторит, отругивается ровно теми же оборотами, да ещё одна, рябая, хмурит чёрное лицо – вот и вся хилая надежда.
Ибрагим даже этому рад, но от этой радости тоже больно.
Ийр видит, как старый парень осунулся и словно бы обветшал.
Страфилей Ийр горячо ненавидит.
Всё бы отдал, лишь бы пробить в их проклятии брешь. Чтобы ожили. Чтобы наполнили крылья ветром и поднялись. Чтобы старшак Ибрагим победил. Чтобы серый стервец учуял волю и захлебнулся собственным ярым криком, а не гнил тут подобно падали, тихий и пустоглазый.
* * *
За ужином меж людей разгорается спор.
Да какой там спор.
Насколько Ййр может понять, жиренная часть Ибрагимовой честной артели, люди учёные, уже крепко сомневаются, что крылатые когда-нибудь очухаются. А прочие, видать, и вовсе сдались.
Старшак отвечает учтиво и твёрдо. Вот уж кому упёрлись эти бормотуны пернатые, свет клином на них сошёлся, свернулось небо кукишем. Ибрагим сам раньше сдохнет, чем отступится. Кремень старый парень.
Ййр ест, привычно не подымая глаз.
Лександр сегодня за кашевара – тонкокостный, чернобровый парниш, на людской счёт старше Ййра, а по-орчански – сопляк сопляком. Леке нынче зверски пересолил половину жратвы, а вторая половина у него жестоко подгорела. Промахи со всеми случаются. Лекса за его косяк за ужином успели изругнуть иные старшие товарищи. Может, потому и покатился сегодня этот горький спор, что людям после дня трудов невкусно есть?
После ужина Лександр выходит один подымить на веранду. Вид у него кислый.
Ййр подсаживается, легонько задев плечом.
– Я досыта, – выговаривает неловко, как умеет. – Мне нормально. И чай у тебя вкусный. Если сахару ввалить.
Леке косится в сторону, качает лохматой головой. Топит окурок в жестяной банке возле перильца, поднимается и спешит обратно в дом.
Зато выходит Ибрагим.
Сейчас пойдёт проведать страфилей, но пока задерживается на маленькое времечко – всё-таки дивно хорошо отсюда бывает поглазеть на огненное закатное небо, на нежно волнующуюся, расцвеченную полосу горькой большой воды под ним.
Ибрагим садится на край лавочки, складывает на груди руки. Седая непокорная грива его сейчас обретает бешеный цвет от тяжёлого рыжего солнца.
– А ты что думаешь? – вдруг спрашивает Ибрагим с живым интересом.
Орк поводит ушами: кроме них на веранде никого нету значит, старый парень обратился именно к Ийру, ни к кому иному.
С трудом подобрав слова, Ййр пытается передать, о чём подумалось.
– Тяжёлый дом, – похлопывает стену ладонью. – С собой не взять. А если поджечь, тогда гореть будет весело. До неба.
– Да, гореть будет славно, если поджечь, – кивает Ибрагим. – А если в нём жить и радоваться, так три века простоит.
