Мэри Расселл - Дети Бога
— Чем ничто, — сказал Исаак.
— Тогда подумай о Ха'анале! — призвала София.
Помянутый ребенок, которому был лишь сезон отроду, спал на ее руках — пушистый шар шерсти и скрытой энергии.
— Есть ли у нее будущее среди моего народа?
— Ди моего народа, — сказал Исаак.
София бросила на него взгляд — ее внимание привлекла редкая ошибка в произнесении слов. Было время, когда звуки голоса Исаака наполняли ее радостью и облегчением; но теперь она знала, что это лишь эхолалия: маниакальное монотонное попугайничанье, бессмысленное и крайне раздражающее.
— Я думаю о Ха'анале, — воскликнул Супаари. — Только о ней и думаю.
— И думаю.
Резко поднявшись с земли, Супаари отошел в сторону — и вновь повернулся к Софии лицом. Его тяжелый хвост мотался за спиной, вычерчивая дугу в палой листве. Похоже, он делал это неосознанно, но за последние несколько месяцев София видела такой жест достаточно часто, чтобы понять: это заявление своего права на территорию. Супаари показывал, что не отступит в споре.
— София, никто не женится на дочке вахаптаа. А если мы остаемся тут, среди руна, Ха'анала — все равно что мертвая. Я сам как мертвый — хуже, чем мертвый! Мы, все четверо, пойманы в ловушку здесь, среди людей, которые нам чужие…
Супаари умолк и глубоко вдохнул, проверяя запахи.
— Нам чужие, — сказал Исаак.
София напряженно следила, как Супаари зондирует воздух. Они вслушивались, выискивая звуки, издаваемые их покровителями руна, просыпавшимися после полуденной сиесты, но ничего не выловили, кроме обычного шума, производимого зверьем и пышной флорой, окружавшей хижину, где София скрывалась несколько дней каждого месяца, когда ее запах делался для руна неприятным. Иногда она и Супаари приходили сюда просто затем, чтобы на какое-то время сбежать от других; и даже в здешнем уединении они говорили по-английски — как родители Софии говорили в Стамбуле на иврите, когда она была ребенком.
Сегодня за ними последовал один Исаак. Лишь так он выражал свое желание находиться среди людей: готовностью идти за матерью и ее другом, не глядя на них, но подстраиваясь под их направление и скорость, замирая, когда они останавливались, и неподвижно сидя на траве, пока они снова не трогались с места. Казалось, Исаак не помнит об их существовании, но постепенно в Софии крепла убежденность, что он понимает гораздо больше, чем показывает своим видом, и временами это ее бесило. Это выглядело так, будто Исаак отказывается говорить, будто он не дарит Софии такой радости именно потому, что она страстно этого хочет…
— Сандос говорил мне, что у вас, на Земле, есть глупое мясо, — сказал Супаари, встревая в ее мысли. — Мясо не-людей…
(«Не-людей».)
— Супаари, здесь столько живности! Ты можешь есть пиянотов. Или кранилов…
(«Кранилов».)
— А как я их схвачу? — холодно спросил Супаари. — Пияноты слишком проворны, а кранилы слишком крупные — они начнут кататься и раздавят охотника. Мы всегда ели только руна, которых можно схватить… — Выстрелив хватательной ступней, он сдавил лодыжку Исаака. — Видишь? — буркнул Супаари с раздражением и мукой. — Мы приспособлены лишь для добычи столь же медлительной, как этот ребенок! Если бы руна не приходили к нам, дабы их убивали, через сезон в городах наступил бы голод. Вот почему нам приходится их разводить. Они нам нужны…
— Супаари, отпусти Исаака.
Привычная вялость Исаака сменилась полной неспособностью двигаться, но он не закричал и не заплакал от страха. Мгновенно выпустив мальчика, Супаари уронил уши в знак извинения, Исаак никак не прореагировал, но София выдохнула и вскинула взгляд на джана'ата, маячившего над ней.
— Вернись сюда и сядь, — сказала она ровным голосом, а когда Супаари повиновался, София продолжила: — Есть и другие способы охотиться! Руна могут изготовить для тебя капканы. Или ловушки.
— Ловушки, — произнес Исаак столь же монотонно, как и раньше.
— Возьми нас на свою Землю, и мы с дочерью сможем есть плоть животных без стыда, — настойчиво произнес Супаари. Встав на колени, он уставился на малышку, лежавшую на руках Софии, но затем поднял глаза. — София, я никогда не смогу вернуться к своим. Я никогда не смогу быть таким, каким был раньше. Но и с руна я вряд ли смогу остаться. Они хорошие. Это великодушный народ, но…
— Но.
На сей раз оба обратили внимание на слово, произнесенное Исааком, и оно повисло в воздухе вместе со всем несказанным, что за ним таилось.
Потянувшись, София тыльной стороной кисти провела вдоль волчьей щеки.
— Знаю, Супаари. Понимаю.
(«Понимаю».)
— Думаю, с твоим народом я смогу жить. Ха'ан. Твой Джимми. Джордж. Вы были друзьями мне, и я смогу…
Он снова умолк, набираясь мужества и отбросив голову назад, чтобы посмотреть на нее с горделивой высоты.
— Я хочу найти Сандоса и подставить ему свое горло.
Она попыталась что-то сказать, но прежде, чем Исаак успел повторить его слова, Супаари решительно продолжил:
— Если он меня не убьет, тогда Ха'анала и я будем жить с вами и узнаем ваши песни.
— Узнаем ваши песни, — сказал Исаак. При этом он взглянул на взрослых — мгновенная вспышка прямого внимания, столь мимолетная, что ее никто не заметил.
— Куда идешь ты, туда иду я, и твои пути станут моими путями, — грустно пробормотала София на иврите. Мама, подумала она, я знаю, что у него хвост, но, полагаю, он хочет перейти в другую веру.
Как она могла сказать «нет»? Из-за крохотного шанса, что на ее радиомаяк могут откликнуться незнакомые ей земляне, София прождала шесть бесконечных, бесплодных месяцев. А прямо здесь, так близко, что она могла ощущать тепло его тела, находился человек, которого она знала, который ей нравился, которого начинала понимать. Менее чужой для нее, чем собственный сын; более похожий на нее, чем она могла вообразить несколькими годами раньше; столь же стыдящийся выявить, что его благодарности недостаточно, дабы побороть гложущую потребность думать о чем-то, не отвлекаясь на нескончаемый разговор, сделать хоть один жест, который бы не заметили и не прокомментировали, пойти куда-то, не навлекая на себя мягкое, но настойчивое беспокойство руна, сопровождавшее любую попытку отделиться от группы.
— Ладно, — сказала она наконец. — Если ты и вправду считаешь, что для Ха'аналы так будет лучше. Если ты хочешь этого…
(«Хочешь этого».)
… — Да. Хочу.
(«Хочу».)
Они еще посидели, думая каждый о своем.
— Пора возвращаться в деревню, — наконец сказала София. — Скоро красный свет.
(«Скоро красный свет. Супаари поет».)
Она чуть не пропустила это — настолько привыкла не замечать монотонный голос своего сына.
Супаари поет.
Чтобы поверить, ей пришлось воспроизвести эти звуки в своей голове. «Боже мой, — подумала София. — Исаак сказал: «Супаари поет»».
Она не заключила сына в объятия, не завопила, не заплакала, даже не шевельнулась, лишь посмотрела на Супаари, столь же удивленного, как она, и столь же неподвижного. Слишком часто она видела, как Исаак будто ускользает куда-то — неким таинственным образом оказывается Не Здесь, когда к нему прикасаются.
— Да, Исаак, — произнесла София обыденным голосом, словно это был нормальный ребенок, который просто высказал свое мнение, желая, чтобы мать это подтвердила. — На втором закате Супаари поет. Для Ха'аналы.
— На втором закате Супаари поет. — Затаив дыхание, они — ждали. — Для Исаака.
Моргнув, Супаари приоткрыл рот — настолько человеческая реакция, что София чуть не рассмеялась. Держа в руках его дочь, София подняла голову: «Для Исаака, Супаари».
Тогда он встал и подошел к Исааку ближе, внимательно следя за гладкими маленькими мышцами, высматривая едва различимый трепет, обычно предшествующий бегству. Благодаря некоему инстинкту, прежде никогда не применявшемуся для таких целей, Супаари знал, что к мальчику не следует поворачиваться лицом; поэтому он опустился рядом с Исааком на колени и негромко запел.
София затаила дыхание, когда раздались первые ноты вечернего напева, добавившись к лесному хору криков и воплей, жужжания и свиста, напоминавшего звуки флейты. Слушала, как к басу Супаари, мелодичному и изменчивому, присоединилось сопрано ребенка, безошибочное по тону, наизусть помнившее каждую ноту, — в чудесной гармонии. Смотрела своим единственным, близоруким, затуманенным слезами глазом в лицо сына, сияющее в розовом свете: преображенное, живое — впервые по-настоящему живое. И благословляла Бога своих предков за то, что даровал им жизнь, что поддерживал их, что позволил им дожить до этого нового сезона.
Когда песня закончилась, София наполнила легкие воздухом, который был словно пропитан музыкой. Ровным голосом, с мокрым от слез лицом, София Мендес спросила сына:
