Артем Белоглазов - Живи!
Он превратился в засохший подсолнух, наш малоразговорчивый Люба. Подсолнух с длинным шершавым стеблем и оранжевыми лепестками по краю соцветия-корзинки.
Я остолбенело пялился на теперь уже недосягаемый «Фольксваген», рядом с которым деловито шныряли призраки. К смерти Любы они отнеслись с безразличием, по крайней мере, внешне; часть их устремилась к Велимиру. Он не сопротивлялся — присел на куче блоков и скулил как потерявшийся щенок. Голову он плотно закрыл руками и приглушенно взвизгивал:
— Не подходи! Сгинь!
— Всё… конец… — прошептал я, зашвырнув револьвер в окруживших толстяка призраков. — Бесполезно…
Попал я удачно: джинсовый комбинезон размера этак шестидесятого сложился пополам, но, мгновенно разогнувшись, двинулся в мою сторону. И с ним еще четверо. Знакомая тактика — числом взять норовят. Это меня разозлило. Удобнее встав на камнях, я чуть согнул ноги, а сжатые в кулаки руки выставил на уровне груди. Посмотрим, что вы, уроды, смыслите в уличной драке, где нет и не может быть никаких правил, где добивают лежачего, и где любые, ведущие к победе средства — правильны. А если и не правильны, то достойны оправдания.
— Давайте, суки! Подходи по одному — наваляю от души! — Я, упиваясь собственным безрассудством, оскорблял подступающих тварей. Луч фонарика смахивал на джедайский меч — когда-то давно некий режиссер, чье имя история не сохранила, снял нашумевшую в то время космооперу о противостоянии вселенского зла и вселенского же добра; рыцари-джедаи сражались там на лазерных мечах. Это, разумеется, было смешно, но режиссер, делавший ставку на зрелищность, прекрасно осознавал это. Он так и заявил жадным до сенсаций журналистам на послепремьерной конференции — мне, мол, известно, что взрывы в космосе не слышны, а теперь — задавайте свои вопросы, господа. В юношеском возрасте я интересовался раритетными фильмами, пока не открыл для себя более увлекательный мир книг и сочинительства, поэтому знал кое-какие забавные подробности о кинематографе.
— Велеса с Агатой утащили, падлы?! — надрывался я, раздавая тумаки налево и направо. — Любомир, мир праху его, преставился. Из-за вас, гады! Н-на, получай! — Я врезал мешковатому свитеру промеж лопаток, и тот рухнул на джинсовые колени. — Толстый свихнулся! Получи, зараза! Н-на! — приголубил я клетчатый пиджак, навалившийся сзади. — А я не дамся! Лучше спрыгну на землю и сдохну! Но меня вы не получите!
Мой «джедайский меч», будто переняв часть магических свойств у тех, киношных, вызывал у призраков кратковременное оцепенение. Но их становилось всё больше, они толпились возле плотной стеной, не выпуская меня из ловушки. Тянули пустые рукава. Вырваться я не мог. В тишине раздавалось только мое сопение, проклятия, бессвязные междометия, напоминающие хлопки удары, треск рвущейся ткани и скулеж Велимира. Поверх воротников взбесившейся одежды я видел, как в точности такой же призрачный хоровод кружит подле толстяка. Моя собственная рубашка, штаны и куртка-ветровка странно ерзали: они собирались гармошкой, елозили туда-сюда, неприятно и болезненно сдавливая тело, отчего по нему бежали колкие мурашки. Меня знобило, как будто я окунулся в студеную полынью, и тут же бросало в жар. Голову затуманивали неясные, чуждые образы, сознание меркло. Так гаснет свеча не в силах противостоять порывам ветра. Сейчас ветер перерастет в ураган, и всё… всё… Судя по завываниям Велимира, с ним творилось нечто похожее, и вдруг — о боже! — я увидел, как лицо его вспухло серым клубящимся маревом и, размываясь дымными полосами, растаяло в воздухе. Его брюки и футболка растрепанной кучкой сползли на землю; звякнув о строительные блоки, упала цепочка из скрепок, которую толстяк носил на шее, покатились по камням две канцелярские кнопки — «сережки» Велимира.
Сожрали… — безвольно подумал я, опускаясь на кирпичи. — Теперь меня… — и отключился.
Мы ночуем в огромном, напоминающем ангар, складе. Он пуст. Когда Лютич свернул в извилистый лабиринт улиц и улочек заводского района, мы долго петляли меж китовыми тушами хранилищ, производственными корпусами и бесконечными бетонными ограждениями с колючкой поверху, натыкаясь на закрытые двери и ворота. Мы и не заметили сперва, что вломились на территорию склада — так широк был въезд; его высоченные створки, разверзшиеся пастью Левиафана, поглотили нашу тележку, словно щука крохотного малька.
Нас никто не преследовал.
И тем не менее всех трясло от страха — я успел поведать о трагичной участи своих знакомых-«хиппи». О безлунной и беззвездной ночи, в которой те нашли вечный покой. Еще я рассказал Ирке и Лютичу о голосе, упрямо звучавшем в голове. Как я ни зажимал уши ладонями, он просачивался водой сквозь песок — пугающий, нечеловеческий. Наконец я понял: голос звучит не извне — изнутри.
Не дается… никак… он неправильный… — различал я сердитые, переплетающиеся друг с другом, как разноцветные нитки пряжи, голоса. Будто рой пчел гудел на разные лады, меняя тональность. В этой мешанине разобрать что-либо не удавалось, только выхватить отдельные слова — «не получается… ненормальный».
С трудом разлепив неподъемные, свинцовые веки, я увидел толпящихся около меня призраков. Моя одежда, успокоившись, больше не ерзала. Или мне это лишь почудилось? Призраки напирали, касались меня рукавами, словно каждый из них желал убедиться в моей исключительности, неподвластности им, пустотелым шкурам бывших людей.
— Пшли… — вяло отмахнулся я, сообразив, что не по зубам тварям. Вдруг, как по мановению волшебного жезла, они расступились. В образовавшемся проходе возник черный шелковый костюм в аккуратно завязанном под воротничком белой рубашки галстуке. Фонарик я выронил, когда грохнулся в обморок, но, непонятно почему, отлично видел, воспринимая малейшие лучики света. Правда, в коричневато-зеленых тонах, как бы через фильтр.
Он неправильный… — пожаловались костюму призраки. — Не можем… не дается…
Костюм подплыл ближе. Периферийным зрением я углядел стоявшего рядом с лестницей Велеса, присмотрелся — и волосы стали дыбом: это была лишь одежда худощавого командира нашего распавшегося отряда.
ОН ЗАБУДЕТ! — полыхнуло в голове. И я вновь потерял сознание. Слова-зарницы вспыхивали и вспыхивали, с треском разворачиваясь в огненные полотнища.
Ты забудешь, забудешь… — слитный хор голосов ударил в уши. — Ты не вспомнишь…
Я, скрючившись, вжимался в камень, я вцепился в него так, что пальцы побелели от напряжения. Попробуйте отобрать у матери ее родное дитя, а у тонущего — спасательный круг. Попробуйте. Ничего у вас не получится. Камень стал для меня дитем, надеждой утопающего. Я распластался на нем, слился с ним, пустил корни и сам обратился в камень.
Уходи и не возвращайся, — звучал (или сверкал?.. чувства вконец перепутались) властный голос. — И будь благодарен, человек. Мы отпускаем тебя. Мы даруем тебе величайшее благо на свете — благо забвения. Польза его несомненна. Стирать из памяти всё плохое, оставляя только хорошее, — удел избранных, это путь к счастливой, безмятежной жизни. Ты первый из людей, кто получает этот дар, не присоединившись к нам. Мы не бескорыстны: отныне ты никому не расскажешь о нашей общине, подсознание само перечеркнет неприятные воспоминания, желаешь ты этого или нет…
* * *С первыми лучами солнца мы трогаемся в путь. Лютич поторапливает лошадку, ее подкованные копыта дробно цокают по мостовой: с быстрого шага лошадь перешла на рысь. И вновь мы блуждаем среди заборов и угрюмых железобетонных стен, над которыми вздымаются трубы. Целый лес труб, больших и маленьких, металлических, кирпичных, покрытых ржавчиной и грязных от копоти.
Вчера за нами так никто и не погнался, не выслеживал, не устраивал засад. Сейчас Ирка нет-нет да и посматривала на меня — искоса, пряча ехидную улыбку, но я заметил. Отбоялась, значит. Весело ей. Хотя ночью эта трусишка стучала зубами, как замерзший волчонок.
И всё же я решаю, как можно скорее покинуть Беличи: везение не безгранично, если вчера никто не покушался на случайных заброд, то кто поручится, что и сегодня мы будем целы и невредимы? Лютич позевывает на облучке, прикрывая рот кулаком. Спали мы плохо, тревожно. Легли поздно, а встали рано, и, толком не отдохнув, двинулись в дорогу. Допустим, размышляю я, призраков тут уже нет, сгинули. Кто знает, что у них на уме? Взяли — и ушли. Одной прекрасной ночью, не попрощавшись, по-английски. Но свет, горевший в комнате рабочего общежития, беспокоит; выводит из равновесия. Не примерещился же он мне? От кого мы удирали? Зачем?..
— Дык, ясен пень, не примерещился! — шумно вздыхает Лютич. — Горел, зараза. Ирка, подтверди, а то господин Влад сомневается.
