Геннадий Семенихин - Лунный вариант
На другой день как ни в чем не бывало мы встретились на пляже. Ни одного слова о вчерашней вспышке. Мы любили с Иришей заплывать от берега далеко, километра за полтора, а то и за два, так что наши головы на ровном темно-голубом фоне воды почти терялись из виду. В санатории все к этому привыкли и нашими исчезновениями не интересовались. Игорь Петрович, пока мы плавали, примыкал к какому-нибудь кружку отдыхающих, слушал чужие разговоры, вставлял в них несколько своих одобрительных или порицательных фраз, в зависимости от того, о чем говорили, или в «кинга» играл. На этот раз он, придя на пляж, увлекся шахматами и с соседом по палате пожилым инженер-полковником разыгрывал какой-то сложный дебют. Ириша подошла ко мне. В желтеньком скромном купальнике с вышитой розой на груди выглядела она словно отлитой из бронзы, до того была стройной и загорелой. Поправляя розовую шапочку, спросила: «Поплывем?»
Я молча закрыл и открыл глаза.
«Вот видите, — засмеялась Ириша, — мы даже без слов понимаем друг друга».
Вода была мягкая, бархатная, какая бывает только на Черном море. Мы быстро отплыли от берега, оставив позади себя толпу ныряющих и барахтающихся курортников. С каждым взмахом руки вода казалась все плотнее и теплее. Так и думается, что твои скованные солнечной дремой движения излишни, вода и так уже держит твое тело на своей соленой поверхности. Оглянешься назад — силуэты купающихся у берега уже растворились в голубом воздухе, да и сам берег с панорамой белых, сверкающих на солнце санаторных построек отодвинулся далеко-далеко. Одно лишь солнце, бьющее в глаза, линия горизонта и бескрайняя, убегающая вперед ширь моря да розовая шапочка Иришки, подпрыгивающая на волне рядом, — и ничего больше.
Мы заплыли так далеко, что очертания берега стали таять в знойной послеполуденной дымке. Нас никто не видел и не слышал. Ириша плыла на боку, спокойно отфыркиваясь. Я видел ее повернутое ко мне загорелое лицо, яркие, как морские брызги, глаза, зубы, чуть обнаженные в подбадривающей улыбке. Она попробовала было запеть всем полюбившуюся в те годы песню о соловьях, которых просят не будить уставших солдат, но сорвалась и, весело расхохотавшись, крикнула:
«Голоса не хватает, Павел Иванович! Глубина-то какая под нами!»
Я попробовал отшутиться и подпел: «Высота, высота поднебесная, глубина, глубина океанская!» Она еще веселее расхохоталась:
«Врете, Павел Иванович. И у вас нет голоса!»
«Ириша, это же неделикатно. Старшему — и в таком тоне!»
Ириша фыркнула и закашлялась:
«Ой, я полморя выпила от смеха, Павел Иванович! Да какой же вы старший? Вы лучше всех моих ровесников. Лучше и моложе! И не спорьте! Если бы я считала вас старшим, я бы и на пятьдесят метров от берега с вами не поплыла. Вдруг инфаркт миокарда, недомогание печени или еще что-нибудь…»
«Например, замедленность речи».
«О! Этим вы давно страдаете, — уколола Ириша, — поэтому и произносите сегодня слова в час по чайной ложке».
Она окунула голову в темную массу воды и ладонью вытерла лицо. Ириша никогда не говорила первой: «Поплывем назад», а ожидала, когда это предложу я, и, кокетливо покачивая головкой, просила: «Назад, так рано? Ну, Павел Иванович, ну, хороший, ну, миленький! Давайте еще метров сто вперед?» И я уступал. Проплыв небольшое расстояние, она поворачивала к берегу. Ей не нужны были эти лишние метры. Ей надо было настоять на своем. Так и на этот раз было. Когда мы повернули назад, оставив за собой необъятный простор открытого моря, берег показался еле видным. Даже жутковато стало от того, что мы так от него уплыли. Вероятно, эта мысль промелькнула у обоих сразу. Несмелый ветерок пронесся над морем, покрыл его легкой рябью. Волна пошла нам навстречу от берега, и мне показалось, что плыть стало труднее. Где-то справа над поверхностью моря вспух фонтан брызг, и мы увидели поднявшееся над головой туловище дельфина. Хозяин черноморских глубин важно осмотрел свои владения и скрылся под водой. В те годы не было в ходу теории о высокой организованности дельфиньего мозга и легенд о том, как дельфины спасают незадачливых купальщиков, попавших в беду. Наоборот, многие думали, что дельфины нападают вдали от берега на людей, стараются их «заиграть», не выпустить из моря. У Иришки вздрогнули голые мокрые плечики, поднимающиеся над водой. Она сделала несколько энергичных движений и метров на пять обогнала меня.
«Павел Иванович, — окликнула она издали, — а это правда, что дельфины нападают на пловцов?»
«Бабушкины сказки!» — отозвался я грубовато, чтобы ее успокоить, и решил сократить между нами дистанцию. Я думал, что она оробела, но глаза у Иришки весело и возбужденно блестели.
«Бр… А если сейчас выплывет дельфин и ринется на меня?»
«Ударю его кулаком по свиной морде!» — воскликнул я бодро.
Ириша подплыла поближе, так что почти коснулась меня плечом, и, заглядывая в глаза, спросила:
«Павел Иванович, а если мне станет плохо и я начну тонуть, вы будете меня спасать или нет?»
«Как тебе не стыдно задавать такие вопросы, выдумщица! — ответил я ласково. — Неужели можешь сомневаться?»
Она легла на спину и закрыла глаза. Ее сильные гибкие руки были вытянуты вдоль бедер, и только движением ног поддерживала она себя на поверхности.
«Павел Иванович, а мне уже сейчас плохо».
На ее лице играли солнечные блики, губы вздрагивали, и она явно подсматривала за мной из-под ресниц. Я понял, что это она смеется, подыгрывает, но на всякий случай поддержал ее правой рукой под спину.
«Павел Иванович! — не открывая глаз, спросила Ириша, — а утопающая может иметь последнее желание или нет?»
«Разумеется, может», — рассмеялся я.
«Тогда поцелуйте меня, Павел Иванович».
У нее были удивительно яркие губы. Она их никогда ие красила, но они всегда пламенели. Я приподнялся, поцеловал их. Соленые, тугие, холодные. А мне стало жарко и легко, словно ие было за плечами ни моих тридцати шести, ни длинного нелегкого пути по жизни. Будто все ясно и солнечно впереди и эта двадцатилетняя девочка указывает мне дорогу.
«А еще раз можно, Ириша?»
«Можно, — шепчет она, — можно, хороший мой, добрый Павел Иванович».
И я опять ее поцеловал. Только мы не удержались и оба на мгновение ушли под воду. Вынырнули веселые, смеющиеся.
«Эх вы, спаситель! — укорила Ириша. — Так недолго и к царю морскому попасть. — И, наморщив лоб, принялась фантазировать: — А знаете, Павел Иванович, это же не так плохо вдвоем к царю морскому попасть. Мы бы там по-другому себя повели, чем богатый купчик Садко. Завопил бы старикашка на нас: «Кто вы такие? Отвечайте, откуда пожаловали?» А вы бы царя морского своей сильной ручищей за бороденку хвать. «Я подполковник Нелидов, прибыл к тебе не в ножки кланяться. Отвечай, самодержец дряхлый, до коих пор рыбий народ будешь притеснять?» Устроили бы мы там рыбью революцию, свергли бы морского царя, образовали временное революционное правительство. Какого-нибудь ерша — в председатели. Словом, навели бы там порядок — и домой».
Берег постепенно приближался, но был все же далек, и люди не могли нас оттуда видеть.
«Павел Иванович, родной, добрый, еще один раз поцелуй. Последний», — попросила Ириша.
На берегу она вдруг стала какой-то сосредоточенной, грустной. Быстро оделась и убежала, даже не кивнув на прощание.
Я подошел к все еще сидевшим за шахматной доской Колычеву и военному инженеру и с наигранной бодростью спросил:
«Ну, как дела?»
«Не мешай, Павлуша, — ответил Игорь Петрович, — девятую партию доигрываем», — и переставил с клетки на клетку королеву.
С ними я просидел до ужина. А ночью сон не шел. При раздражающем свете красного ночника я думал о случившемся и не мог разобраться в своих мыслях. Голова горела от радости, стыда и смятения. Что же произошло? Я поцеловал дочь своего фронтового друга, девочку, которая была моложе меня почти на половину прожитых мною лет. Да, она любит, в этом нет никакого сомнения. Иначе бы не горели таким ясным блеском ее зеленые глаза, и не вздрагивала бы она так пугливо и радостно от одного моего появления, от голоса, если даже он доносился из другой комнаты.
Скажете, древняя история, тургеневская Ася, Клара Милич, Нина из чеховской «Чайки». Такое, мол, не бывает в наш век. Так нет же, было, Алексей Павлович. И когда я все взвесил, горько и обидно стало на душе: «Какое право ты имеешь становиться поперек ее судьбы? Поношенный, неудачный в семейной жизни, обветренный полярными ветрами, как ты можешь пользоваться первым чувством девушки, принявшей свое временное увлечение за большую любовь?» Одним словом, нахлынули полные упреков и досады мысли, и не совладал я с ними, В полночь, когда замер санаторий, принял горькое, но бесповоротное решение: утром незаметно уехать. Погорюет моя Иришка, может, и поплачет немножко, зато вся ее жизнь пойдет своим чередом и будут сняты многие и многие вопросы, порожденные нашим общением. Собрал я чемодан и до рассвета успел написать два письма: одно, коротенькое, ей, другое, длинное, откровенное и все объясняющее, бывшему своему начальнику штаба Игорю Петровичу Колычеву. Вручил оба конверта дежурной, попросив сразу же передать моим друзьям, как они встанут.
