Калеб Карр - Убийцы прошлого
Я прервался на полуслове, увидев, что его рука медленно поднимается.
— Хорошо, — сказал он, и в голосе его были печаль и горечь. — Ладно, Гидеон. — Он наконец развернул свое кресло; его голова поникла так сильно, что подбородок почти касался груди. Подняв затем голову, он так и не посмотрел мне в глаза; но горе в его лице было неподдельным и я исполнился жалости. — Я должен был сделать что-нибудь, чтобы предотвратить гибель Леона, — мягко произнес он. — Но каждый из нас знает, чем рискует.
— "Знает, чем он рискует"? Малкольм, ради всего святого — это же не война!
Эти гипнотические, тревожащие голубые глаза наконец встретились с моим жестким, пристальным взглядом.
— Не война? — переспросил он. Затем потянулся за парой костылей, прикрепленных сзади к его креслу. — Вы полагаете, — продолжал он окрепшим голосом, — что война не решает проблем. — С большим трудом он пытался встать на ноги, и хотя мне, как никогда прежде, безумно хотелось помочь ему, я сдержался и на этот раз. — Вы думаете, что такое лечение не поможет одолеть болезнь, от которой страдает мир. Отлично. — Он сделал несколько шагов в мою сторону. — Что бы вы прописали вместо войны?
Я просто не мог поддерживать разговор на таком уровне, и сказал об этом.
— Малкольм, речь не о «болезнях» и «рецептах». Цивилизация намеревается идти своей дорогой, и если вы будете пытаться ей мешать, вы лишь натворите еще больше бед. Может, вы и правы, может быть, информационное общество ведет нас к высокотехнологичному средневековью. А может, и нет. Может, мы просто не понимаем его. Может быть, Жюльен ошибается, и это вовсе не момент "локального экстремума". Может быть, во времена, когда Гутенберг выпустил свою первую Библию, тоже были люди вроде нас, что сидели в какой-нибудь технологически продвинутой коляске с лошадью и кричали: "Вот оно! Теперь все кончено!" Я не знаю. Но дело в том, что этого не знаете и вы! Единственное, что мы действительно знаем — невозможно остановить перемены и нельзя остановить развитие технологий. В прошлом нет ничего, что говорило бы о такой возможности.
Пока я говорил, Малкольм с медлительностью часовой стрелки развернулся, чтобы снова взглянуть на птиц.
— Все верно, — прошептал он.
Я готовился услышать возражения, и его слова прозвучали для меня полной неожиданностью.
— Вот как? — переспросил я, не понимая его.
Малкольм кивнул.
— Да. В прошлом нет ничего, что говорило бы в пользу такой возможности, — то есть пока что нет.
Он снова побрел к окну, а я последовал за ним, вдруг ощутив сильную нервозность.
— В прошлом — пока? Что вы имеете в виду? Малкольм, это бессмыслица.
Во время последовавших объяснений Малкольм, казалось, все меньше отдавал себе отчет в том, кто я такой и почему нахожусь в его комнате. Отсутствующее выражение и блеск его глаз, когда он смотрел на ослепительную синеву небес над морем, показались мне первым признаком серьезного душевного расстройства.
— А что, если в той комнате, — он указал на смежную с лабораторией комнату, — за прочной, очень толстой дверью вы найдете устройство, способное изменить и даже уничтожить историю и время — по крайней мере, в том виде, в котором мы их понимаем? Говоря коротко, когда станет возможным передвигаться сквозь временной континуум и вносить изменения в прошлое, «история» перестанет быть устойчивой фиксированной хронологией. Она превратится в живую лабораторию, где мы будем ставить эксперименты, чтобы улучшить текущие состояния нашей планеты и нашего биологического вида.
Если бы я воспринял эти заявления всерьез, то был бы крайне потрясен, но теперь я лишь больше уверился в том, что рассудок его помутился.
— Послушайте, Малкольм, — сказал я, кладя руку ему на плечо. — Постарайтесь понять: как врач, я обязан сообщить вам, что вы пережили, вероятно, довольно тяжелое потрясение, и возможно, не одно. Учитывая, через что нам всем пришлось пройти, я не удивлен. У вас есть друзья в Эдинбурге и, несомненно, они выяснят, услугами каких больниц мы сможем воспользоваться без излишнего шума. Если вы позволите мне провести кое-какие анализы и предложить курс лечения…
— Вы все же не ответили на мой вопрос, Гидеон, — заметил Малкольм. Его голос звучал все так же бесстрастно.
— Ваш вопрос? — переспросил я. — Ваш вопрос о путешествиях туда и обратно по времени — вы это имеете в виду?
Он медленно покачал головой.
— Не "туда и обратно". Никто всерьез не верит в возможность создания замкнутого временного туннеля, позволяющего субъекту переместиться в одном направлении и затем вернуться ровно в ту самую точку, из которой он отправился. На данном этапе это просто неосуществимо.
— Вот как? А движение в одну сторону, стало быть, осуществимо?
Малкольм не обратил внимания на мой сарказм.
— Физически эта задача не является особо сложной или необычной, — произнес он. — Как и в большинстве случаев, это вопрос в основном энергии. Электромагнитной энергии. А единственно доступный способ получения такого количества энергии…
— …сверхпроводники, — закончил я со внезапным содроганием, смутно припоминая статью, читанную мной по этому вопросу несколько месяцев назад. Я посмотрел на пол. Я все еще не верил, но меня отчего-то била крупная дрожь. — Микроминиатюрные сверхпроводники, — добавил я, и моя способность схватывать вошла в противоречие с моим неприятием его слов.
— Звучит знакомо, не правда ли? — Малкольму становилось все труднее сдерживать эмоции по мере того, как он продолжал. — Представьте себе, что вы не обязаны принимать настоящее, что досталось вам в наследство от прошлого. Вместо этого вы можете сконструировать иной набор исторических детерминант. Вы говорите, Гидеон, что современному миру нельзя помочь нашими средствами и что лекарств для этого нет. Что ж, эта же мысль пришла мне на ум более года назад. Но вопрос вовсе не в том, чтобы приостановить нашу деятельность. Мы должны были ее жестко упорядочить, и это частью объясняет то, что мы привлекли вас. Но мы были и будем должны продолжать делать то, что и раньше, пока не придет день, когда мы сможем изменить текущие условия нашей теперешней реальности, изменив прошлое. — Он поднес руку ко лбу, очевидно, ощутив последствия контролируемого, но от этого не менее сильного душевного волнения, с которым он произносил свой монолог. — И этот день уже недалек, Гидеон. Совсем недалек.
Я снова присел на стул. Самые тяжкие случаи безумия зачастую проявляются в нарочито рациональных формах; и я сказал себе, что ощущение тревоги, пришедшее тогда, когда я еще не утратил доверия к его словам, объясняется именно этим. К тому же я понимал, что не существует способа заставить его пройти мало-мальски серьезную программу восстановления, лечения и психотерапии. И все же я предпринял последнюю, неубедительную попытку достучаться до него:
— Малкольм, мне кажется, вы не отдаете себе отчета в том, что за язык используете. И в том, как он влияет на вас. — Он молчал — я счел это признаком явного интереса к тому, о чем я собирался говорить. — Вы говорите о "конструировании прошлого", — продолжал я. — Не кажется ли вам примечательным то, что вы вкладываете в эти слова, учитывая вашу личную историю? Не сомневаюсь, что вы хотели бы изменить настоящее, что "досталось в наследство" вам лично — у вас на это есть все основания. Но вы должны выслушать следующее, — я встал и шагнул к нему. — Вы можете использовать средства, разработанные вашим отцом, чтобы уничтожить мир, к созданию которого он приложил руку. Вы можете привести общество в смятение, одурманить его, навязав свою версию истории, вы можете даже наблюдать гибель людей и разрушение целых городов, и твердить себе, что это необходимый и благородный крестовый поход во имя борьбы со злом. Но в конечном счете вы все равно остаетесь тем, кто вы есть: вы все так же больны, все так же нуждаетесь в этих костылях и этом кресле, и все так же полны гнева и душевной боли. Вы не хотите менять прошлое в целом, Малкольм, — вы хотите изменить свое прошлое.
Несколько долгих минут никто из нас не произнес ни слова. Затем сверкающие глаза Малкольма сузились, и он кивнул раз или два. Добравшись до своего кресла, он медленно опустился в него, затем взглянул на меня и осведомился:
— Вам есть что сказать, Гидеон, помимо того, что и так совершенно очевидно?
Оскорбления от пациентов, страдающих манией величия, — самое обычное для меня дело; но должен признаться, что теперь я почувствовал себя задетым.
— Неужели вы можете называть это очевидным, — ответил я, стараясь не выдать голосом своей досады, — и при этом продолжать делать то, что вы делаете?
Он презрительно хмыкнул.
— Гидеон, — произнес он, качая головой с откровенным разочарованием. — Вы что же, вообразили себе, что я не проходил программ вроде тех, что вы предлагаете? В юности я все перепробовал: психотерапию, электрошок, медикаментозное лечение, что угодно — за исключением, правда, дальнейшей генной терапии, что мне кажется вполне простительным. И я выяснил, что мной движет, выяснил, как глубок мой гнев и в какой степени мотивы моих поступков являются личными, и в какой — философскими. Но в заключение я скажу вам то же самое, что говорил всем врачам, которых только видел. — Маниакальный блеск в его глазах немного угас, сменившись глубокой печалью. — На деле это ничего не меняет, не правда ли?
