Сергей Лукьяненко - КВАZИ

Найд закрыл ноутбук и посмотрел на меня.

Мы помолчали.

– Странно, да? – сказал Найд.

– Не то слово… – Я попытался добавить «сын», как положено было бы в плохой мелодраме, но слово застряло в горле. – Очень странно.

– Ты извини, я не смогу, наверное, тебя папой звать, – сказал Найд с виноватой ноткой. – Я как-то привык па… Михаила так звать. Он не велит, но что мне его, дедом звать? Или кваzюком?

Я кивнул.

– Про маму расскажи, – снова опуская глаза, попросил Найд.

– Она была очень хорошая, – сказал я. – Сильная. Волевая. Очень любила тебя… и меня. Но тебя больше.

– Почему мы с мамой потерялись? – требовательно спросил Найд. – Ты нас бросил?

Я сжал зубы. Досчитал до трёх.

– Нет. Никто никого не бросал. Но на нас напала толпа восставших. Мама с тобой успела укрыться в здании, а мне пришлось убегать по дороге. У меня не было оружия, восставших было очень много. А потом, когда я смог вернуться, там уже никого не было.

– Ты точно не виноват? – настойчиво уточнил Найд.

– Я мог умереть и стать восставшим, – сказал я. – Но скорей меня бы растерзали в клочки и я бы насовсем погиб. Их слишком много было.

Найд поморщился.

– Покажешь фото? – спросил он.

– Держи. – Я протянул ему флэшку. Наши руки встретились, и мы оба вздрогнули. Найд торопливо отдёрнул руку и принялся, сопя, впихивать флэшку в ноутбук. – А вот бумажные…

Он бросил флэшку и стал изучать чуть поблёкшие от времени фотографии.

– Мама красивая, – сказал он и бережно положил фотографию на стол. – Я пытался сам найти в Сети, но ничего не нашёл. Так странно!

– У твоей мамы была жуткая нелюбовь к интернету и социальным сетям, – усмехнулся я. – Она порой шутила, что ей надо работать шпионкой, её в интернете нет.

– А кто она была?

– Дизайнер одежды. То есть она училась на дизайнера. Очень мирная женская профессия, придумывала всякие красивые штуки.

– А… – без особого воодушевления сказал Найд.

– Она была очень спортивная, – сказал я. – Смелая. Умела стрелять, куда лучше, чем я в ту пору. У неё был какой-то высокий дан по карате.

– Да? – заинтересовался Найд.

– Ну а работа… вот, возьми…

Я достал из сумки и протянул Найду куртку. Обычную ветровку из ярко-оранжевой синтетической ткани.

– Мамина курсовая работа. Красиво, да?

Найд молча вертел в руках куртку.

– Она вообще-то женская, – извинился я. – Но, по-моему, твой размер. Ты можешь её надевать, если захочешь. Мама её иногда носила.

– Хочу, – сказал Найд.

А потом вдруг уткнулся лицом в куртку и его плечи затряслись от рыданий.

– Найд… – пробормотал я. Неловко потянулся, положил руку ему на плечо. – Найд…

Дурацкое «не плачь» исчезло само собой, не родившись.

– Я тоже порой плачу, – прошептал я.

– Что теперь? – спросил Найд, не отрывая лица от куртки.

– Не знаю, – сказал я.

– Па… Михаил говорит, что всё может быть ещё хуже, – сказал Найд. – Что могут умереть все взрослые, а детей станут воспитывать кваzи. Что вы ловите эту… Викторию…

– Да, – сказал я, мысленно обругав Михаила последними словами. Да, врать детям нехорошо, но и говорить им всё – тоже не обязательно. – Но тебе ничего не грозит.

– Я не хочу, чтобы ты умер, – сказал Найд.

– Постараюсь, – пообещал я.

– Найди её… – Он упорно старался обойтись без обращения. – Пусть она умрёт, а ты будешь жить.

– Всё очень сложно, сын… – сказал я и сам поразился тому, как легко это слово, которое я не произносил десять лет, которое только что упорно не давалось, вдруг слетело с моих губ. – Всё очень сложно. Но я сделаю, что могу. И ты не думай, её ведь все ловят. И Михаил… и госбезопасность… все-все…

– Её поймаешь ты, – сказал Найд. – Или ты, или никто.

– Почему? – удивился я.

Он наконец-то оторвал лицо от куртки. Скомкал её, прижал к животу. Посмотрел на меня.

– Потому что только ты сможешь. Михаил сказал, что ты лучший. Что ты ненавидишь кваzи, но ненавидят многие, а у тебя есть на это право. И только ты сможешь поймать сумасшедшую кваzи.

– Сумасшедшую… – Я подавил нервный смешок. А что, ведь это мысль. Сумасшествие. Отсюда все эти метания, все странности. Но разве можно сойти с ума, будучи мёртвым? Или пройдя через возвышение и обратившись в кваzи – остаться психом, как при жизни? Никогда о таком не слышал… – Не думаю, что она сумасшедшая. Мы просто чего-то не понимаем.

– Про неё? – спросил сын.

– Вообще про кваzи, – сказал я. – Мы, люди, были слишком заняты, когда случилась катастрофа. Вначале тем, что выживали. Потом налаживали отношения с кваzи. Затем устраивали новую жизнь, которая похожа на старую, но совсем другая. Мы никак не разберёмся в самом главном. Кто такие кваzи, кто такие восставшие.

– А кто такие люди? – спросил Найд. – Разве мы в этом разбираемся?

Я пожал плечами.

– Вот я – кто такой? – спросил Найд. – Человек или личинка кваzи?

– Ты мальчик, – сказал я. – Пока ты всего лишь мальчик.

Найд нахмурился:

– Между прочим, обидно!

– О, – сказал я. – Знаешь, как бы я хотел быть всего лишь мальчиком. Не забивать себе голову взрослыми глупостями…

Найд помолчал, потом кивнул. Спросил:

– Как меня зовут?

– Александр, – ответил я. – Саша.

Найд подумал.

– Обычное очень имя.

– Ну не знаю. Македонского и Пушкина устраивало.

Найд пожал плечами, посмотрел на фотографию на столе. Спросил:

– Можно мне её оставить?

– Она твоя, – сказал я.

Скрипнула дверь, и в комнату осторожно заглянул Михаил. Сказал:

– Я не помешаю?

– Смотри, это моя мама! – Найд вскочил и протянул ему глянцевый листок. – Правда, красивая?

Михаил вздрогнул. Совсем по-человечески вздрогнул и отвёл глаза. Потом уставился на фотографию. Медленно сказал:

– Да. Красивая.

Я понял, что у меня нет больше сил находиться здесь. Рядом с сыном и воспитавшим его чудовищем.

– Мне пора… Сашка, – сказал я и встал. – Тут, в сумке, ещё есть фото. И какие-то вещи… мамины и твои.

– Мои? – растерялся он.

– Ну… – Я пожал плечами. – Игрушки. Мишка плюшевый. Не знаю, я подумал…

Он кивнул, глядя на меня.

Я покосился на Михаила – тот всё ещё разглядывал фото.

– Приду завтра, – сказал я. – Если вы не против.

Найд энергично замотал головой, потом сообразил, что это может быть понято неправильно, и закивал.

– Пока, – сказал я. – Пока, сын. Михаил…

Он поднял взгляд на меня.

– Встретимся в участке, – сказал я. – Завтра утром.

– Ты что-то придумал? – спросил кваzи.

– Нет. Но придумаю. Завтра утром. Как обычно.

Я ещё раз кивнул сыну. На миг замешкался, борясь с желанием его обнять. Найд, кажется, тоже пытался разобраться со своими чувствами.

– Пока, – сказал я. – Зайду завтра.

По дуге миновав Михаила, я вышел в прихожую.

Всё странно. Всё так странно.

– Денис…

Михаил быстро и бесшумно догнал меня. Фотография по-прежнему была у него в руке, он протянул её мне – будто мне нужно было на неё смотреть, чтобы что-то вспомнить.

– Денис, это твоя жена?

Я кивнул.

– Она… она не красила волосы в рыжий цвет?

– С какой стати?

Михаил на миг прикрыл глаза. Потом тихо сказал:

– Я возвысился не за счёт матери Найда, Денис. Та женщина… она была рыжеволосой.

Меня будто обухом по голове ударили.

– Я не убивал твою жену, – сказал Михаил.

– Ты уверен? – спросил я. – Ты точно уверен?

Он повторил:

– Я не убивал твою жену. Я её не видел, во всяком случае, когда обрёл разум. С мальчиком… была другая женщина.

– А где Ольга? – глупо спросил я.

– Не знаю. Я монстр, мы все монстры. Но я не убивал твою жену.

Я постоял, пока в голове укладывалось услышанное.

Потом кивнул:

– Завтра в участке. Не проспи, мертвяк.

И пошёл к дороге – ловить такси.

Философы и гуманисты говорят нам, что каждая человеческая жизнь – равноценна. Что для мироздания одинаково важен и одинаково ничтожен каждый. И Бетховен, и Пастер, и Королёв не более и не менее ценны, чем китайский крестьянин, что проводит всю жизнь на рисовом поле, шотландский безработный, каждый день надувающийся «Гиннесом» в пабе, и латиноамериканский наркоторговец, продающий на улицах Нью-Йорка белую смерть.

И мы даже склонны с этим соглашаться, в душе морщась, но кивая и бормоча про то, что каждый человек – целая Вселенная, и каждая жизнь – бесценна, а каждая смерть – непоправима.

Ровно до тех пор, пока на чашах весов оказываются не абстрактные Авиценна и египетский каменотёс, а два совершенно обычных, незнаменитых человека, но один из которых – твой близкий, родной и любимый.

Вот в этот момент весь гуманизм и вся софистика спадают с нас будто шелуха.

Потому что смерть своего ты простить не можешь, а смерть чужого – запросто. Ну хорошо, не запросто. С некоторым усилием и лёгким дискомфортом.