Алекс Адамс - Еще жива
– Кое-что я видела. Насколько все плохо?
Она кивает в сторону телевизора, тянется к пульту дистанционного управления.
– «Человеческие существа больше не совместимы с жизнью».
Эти слова услышала вся страна. Головы поворачиваются, как цветки подсолнечника к солнцу. Через долю секунды, после того как по толпе пронесся вздох изумления, президент Соединенных Штатов понимает, что микрофон не был выключен.
Мы видим его широко раскрытые глаза и опустившиеся уголки губ. Мы видим, как правда доходит до его сознания, – теперь все знают, что наш руководитель не верит в нас.
Он закрывает руками лицо. Он – «Крик» Эдварда Мунка[38].
Сержант Моррис прячет лицо в ладонях. Вот насколько все плохо.
– Я всегда считала себя выжившей, но теперь я уже не уверена, что это так уж хорошо. Жаль, что я не знала…
– Не знала что?
– Как все это дерьмо покатится к черту. Как это начиналось. Война, болезнь, все. Хочется кому-нибудь свернуть шею. Возможно, стало бы легче. Кроме того, хотелось бы иметь все необходимое. Как только появились первые признаки катастрофы, все начали грабить. В первую очередь аптеки.
– И магазины электроники.
– Да-да, именно. Мир катится к черту, а люди крадут телевизоры с большими экранами, как будто это может спасти их.
Мир сломался, все, из чего он состоял, рассыпалось на куски. Психотерапия уже ничего не изменит. Мне не хочется сидеть и говорить о том, какие чувства возникают у меня в связи с потерей всех, кого я знала. Мне не хочется, чтобы моя душа была разодрана на мелкие фрагменты и чтобы потом я просеивала их в поисках той отправной точки, когда начала лишаться тех, кого любила. Мне не хочется лежать на этом диване в ожидании конца света. А он, конец света, приближается. Президент об этом знает, женщина, сидящая рядом со мной, тоже знает, и я знаю. Конец света наступает. Не знаю, Армагеддон ли это, поскольку явно не хватает религиозно настроенных людей, потрясающих кулаками и вопящих: «Мы были правы! Мы предупреждали вас!» Нет выдвинувшегося лидера, который бы собрал всех нас в кучу и проставил на лбы штрихкоды. Если зверь и есть, то это мы. Мои познания в области религии оставляют желать лучшего, но я уверена, возможность того, что человек сам себе Антихрист, не учли.
Из моих легких энергично струится воздух.
– Я не собираюсь встречаться с вашим психотерапевтом.
– Я могу вас заставить.
Никакой уверенности в ее голосе при этом нет, одна лишь глубочайшая усталость.
– Попробуйте, – говорю я, – но вы и так переутомлены. Я не собираюсь поддаваться. Если вы попытаетесь заставить меня, я буду просто сидеть тут и молчать.
Я глубоко вдыхаю, стараясь не думать о потере всех близких.
– В любом случае это чушь собачья, а не предлог, чтобы сюда прийти.
– Вы правы, отчасти чушь собачья. Правда заключается в том, что мы могли бы получить дополнительные руки и мозги, не пораженные инфекцией. У вас есть и то, и другое.
Эта мысль мне нравится. Я хочу быть чем-то бо́льшим, чем диванная принадлежность. И я ей об этом говорю.
– Я могу достать медикаменты, – добавляю я после паузы.
– Законным путем?
– Более или менее.
– Это опасно?
– Возможно, – отвечаю я. – Но разве теперь это имеет какое-то значение? Я не могу больше здесь сидеть и ничего не делать.
Она качает головой.
– Вы чертовски упрямы. Нику это понравится.
У меня замирает сердце.
– Нику?
– Нашему психотерапевту. Он хороший парень. Очаровательный. Заставляет пожалеть о том, что мне это неинтересно.
Сердце снова начинает биться.
– Мой лучший друг Джеймс тоже был геем. Я дико по нему скучаю.
Она натянуто улыбается.
– Нет, я не гомосексуальна. Мой муж стал одной из первых жертв этой чертовой войны. А ради чего? Все равно мы все умрем. Но это была его работа. Я считаю, что он погиб зря. Сейчас он мог бы быть со мной.
Я тянусь к ней через диван, беру ее за руку. И мы так и сидим, молча наблюдая, как сотрудник службы охраны пытается оттеснить президента от толпы на безопасное расстояние. Но они уже не думают о нем. Президент – всего лишь символ чего-то, более не существующего. Да, у нас больше нет чувства собственного достоинства.
«Поуп Фармацевтикалз» – стерильная могила. Звук моих шагов в вестибюле поднимается к высокому потолку, откуда, отразившись, возвращается эхом.
Фараон приветствует меня. «Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи. Черт меня дергает показать ему средний палец, когда я прохожу мимо, одновременно подтягивая повыше рюкзак, болтающийся за спиной. Я пришла сюда со списком, который начинается с Джорджа П. Поупа.
Поднимаюсь в лифте на верхний этаж. Когда двери расходятся в стороны, я оказываюсь в башне из слоновой кости, лицом к лицу с самым благоразумным сумасшедшим, с которым мне приходилось когда-либо встречаться. Он сидит за своим огромным мраморным столом, положив ладони на раскрытую учетную книгу. Слева от него – подставка черного дерева с торчащей авторучкой, справа – мобильный телефон, такой же бессильный, как и мужчины, для которых «Поуп Фармацевтикалз» выпускает лекарства, это оружие современного разбойника на новом Диком Западе.
– У нас проблемы, – говорит Джордж П. Поуп.
У него такой вид, как будто он хочет поведать о них мне, поэтому я жду.
– Мы подобны мышам. Все мы, люди. Включая и вас. Что вы думаете об этом? Почему вы до сих пор живы?
– Отвечать?
Он кивает, важно и снисходительно. Великий и ужасный Джордж П. Поуп желает услышать мое мнение. Я с трудом сдерживаюсь.
– Я знаю, что должна быть благодарна, но когда все вокруг тебя или мертвы, или умирают, трудно искать утешения в том, что ты еще жив.
– Мне плевать на ваши личные переживания. Я хочу узнать ваши соображения. Это значит, что я хочу, чтобы вы рассказали, в чем, по вашему мнению, ваша особенность? Чем вы отличаетесь от других?
– Я не знаю, – честно отвечаю я. – Я даже не принимаю мультивитамины.
– Мы могли бы разрезать вас и выяснить это. Вы принадлежите компании. И мы теперь живем в новом мире, старые законы больше не действуют. Вы – собственность «Поуп Фармацевтикалз». Вы – моя собственность.
Его пальцы медленно барабанят по учетной книге.
– Я хочу вам кое-что показать.
Он поднимается из-за стола. В его походке какое-то странное покачивание, как у женщины, пытающейся идти на слишком высоких каблуках.
– Идите за мной, – произносит он командным тоном.
В кабинке лифта П. Поуп дрожащими пальцами тыкает в кнопки.
– Что с вашей семьей?
– Они все умерли. То есть я так думаю.
– Вы не знаете наверняка?
И вдруг происходит что-то невероятно странное: я стою здесь и рассказываю о том дне, когда мы узнали, что Марк умер, о происшествии дома у родителей, о том, что с тех пор я о них ничего не знаю. Я говорю, говорю и не могу остановиться. А он стоит и слушает. Никаких учтивых кивков и подтверждающих звуков, принятых при вежливом общении, он не производит.
Закончив, я делаю глубокий вдох. Лифт останавливается, и двери открываются, должно быть, на подземном этаже. Здесь нет никакого другого источника света, кроме длинных люминесцентных ламп. Белое сияние, жесткое и безжизненное.
Поуп проталкивается вперед меня.
– Мне нет дела до вашей семьи. Я не просил рассказывать мне о ней.
– А до кого вам есть дело?
Он оборачивается, окатывает меня ледяным взглядом.
– До моей компании. Ее управления. Акционеров. Все остальные не имеют значения.
– А как насчет вашей собственной семьи, вашей жены?
– У меня нет семьи. У меня больше нет жены. У меня есть – были – нанятые работники. Доверять можно только тому, чей кусок хлеба в твоих руках. Вас когда-нибудь трахали в задницу?
– Не ваше дело.
– Это именно то, что делают родственники. И друзья. Но нанятые работники думают о том, что они будут есть в следующий раз, о своих доходах, о своей профессиональной репутации, поэтому свой член они держат в штанах.
После этого говорить больше не о чем. Мы находимся в длинном белом коридоре, по обе стороны которого, разрушая его цветовое единообразие, располагаются двери. На них таблички без имен, но с буквенно-числовыми индексами. Еще одним цветовым пятном выделяются красные противопожарные щиты. Аккуратные кровавые пятна на белоснежной прокладке. Поуп клонится влево. В такт его шагам правая пола пиджака отлетает, как будто у него в кармане сокрыт противовес. Я держу дистанцию между ним и мною на тот случай, если…
Он – питающийся мышами монстр.
Он может внезапно остановиться. Но П. Поуп не выказывает такого желания, пока мы наконец не подходим к двери с табличкой «КП-12».
– КП? Камера пыток?
– Да.
Я не могу понять, насколько он серьезен. Его лицо – иностранный язык. В его глазах присутствует какое-то выражение, но мне не удается осмыслить его значение. Неужели и правда камера пыток? Чем же является компания, где я проработала два года? Кто же такой Джордж П. Поуп, если ему нужно подобное помещение?
