Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона
Но я утешал ее, как мог, говорил, что он непременно придет, что картина будет закончена, что это будет ее лучшая картина.
Наш телеон остался невыключенным, и когда на нем внезапно возникло его лицо, я испуганно отскочил от Торы. Это мне что-то напомнило, какую-то необычайно драматическую ситуацию, когда решалась не то моя судьба, не то судьба других. Желание прорвать во что бы то ни стало завесу, казавшуюся зыбким, легко пробиваемым туманом, и ее упорное сопротивление моим усилиям выводили из себя.
Это мучительное ощущение было все еще во мне, когда он пришел.
— Эдвард Кин, — представился он и, не обращая на меня уже больше никакого внимания, принялся позировать. Казалось, что он вкладывает в это дело не меньше усердия, чем сама Тора. Моя смутная тревога постепенно рассеялась.
— Пожалуй, пойду прогуляюсь, — сказал я. — Я вам только мешаю.
— Нет, нет! — отчаянно закричала Тора. В ее мольбе мне послышалась боязнь остаться с ним наедине. — Гарри предпочитает светопись, — добавила она минуту спустя, уже с улыбкой.
— Я тоже, — сказал Кин. — Успокаивает нервы. Электронный светописец в первую очередь отобразил бы краски и контуры. Я бы превратился в красные квадраты и желтые конусы, синие струйки; в черные хвостатые линии, все это извивалось бы, танцевало, меняло выражение. Каждый почувствовал бы в моем портрете что-нибудь иное, сообразно своему собственному характеру… А то, что делаешь ты, Тора, вынес бы не каждый.
Он говорил спокойно и ровно, немного усталым, как бы бесцветным голосом, при этом румяное молодое лицо оставалось почти неподвижным. Сидел он очень прямо, пряча руки в широких карманах комбинезона. Мне казалос ему лет тридцать или около того, и поэтому я сначала удивился ее работе. Она наносила на молодое, пышащее здоровьем лицо еле заметные морщинки, как бы выпиравшие из-под гладкой кожи. И с каждой новой морщинкой усиливалась аналогия с развалинами некогда цветущего города, покрытого ровными румянами вулканического пепла. И когда я внимательно пригляделся к оригиналу, пришлось с ней согласиться. Еще минуту назад Кин казался мне молодым. Сейчас я увидел — он очень, очень стар.
— Почему вы решились на анабиоз? — спросил я.
Он повернул голову, его старые, очень темные глаза остановились на мне.
— Сиди спокойно, Эдвард. Ты мне испортишь всю картину.
Он покорно отвернулся и принял прежнюю позу.
— В общем-то, вы правы. Удовольствия меня уже давно не привлекают, а надежда на лучшее будущее — тем более. Просто надоело жить.
— Это все война, — Тора принялась дописывать комбинезон. Черный блестящий синтетический материал тесно облегал прямые плечи, но на картине почему-то появились складки. Они тоже были едва заметны, и тоже как бы под тканью, а не на ней.
Мне вспомнилось произведение одного художника моего времени — вздувшийся пузырем скафандр и в нем — сплющенный огромным давлением водолаз.
— Война, которая не была настоящей, — улыбнулся Кин. Он глядел на меня и картины не мог видеть. Поэтому меня так поразило инстинктивное движение, которым он пригладил на плече несуществующие складки.
Я понял, что и тут Тора была права. Несмотря на внешнюю несгорбленность, этот человек походил на горящий лист бумаги. Еще страница кажется целой, еще можно прочесть любое слово, а через секунду она сморщится и превратится в пепел.
— Да, почти игрушечной и поэтому куда страшнее для психики, чем настоящая. Нам нанесли только два удара — по Вашингтону и главной базе кассетных ракет. Не зная даже толком, кто их нанес, мы немедленно обрушили всю термоядерную мощь на каждый клочок Восточного полушария, включая Австралию.
— Ты ведь знаешь официальную версию, Тора! Это было необходимо, чтобы противник после возведения гравистены не мог выжить в оккупированных им нейтральных странах и спустя много лет, как только мы решимся выйти из укрытия, отомстить нам. Это делалось во имя жизни в Западном полушарии.
Кин улыбался — той улыбкой, что беззвучным адским смехом сотрясала его лицо на картине.
— А результат? — Тора передернулась. — Одна мысль, что можно так легко и безнаказанно превратить в порошок миллиарды жизней, лишает нас жизненного стимула…
. — Но самоубийц ведь нет! — заметил я, вспоминая женщину, которая была довольна всем, кроме огромной скученности.
Кин засмеялся, на этот раз громко.
— Пожалуй, на сегодня хватит! — Тора решительно повернула картину лицом к стене. — Я уже выдохлась.
Я чувствовал, что ей смертельно хотелось продолжать работу. Но еще больше — остаться со мной наедине.
— Хорошо! — Кин встал. — Я тебя понимаю. Ты не хочешь себя грабить… Но… прости, Тора, это сделаю я. Мне надо поговорить с твоим другом. Через час он вернется к тебе.
— Нет! Нет! — это звучало почти как крик. — Ты ведь знаешь, Эдвард, как мало мне… — словно чего-то испугавшись, она умолкла.
— Знаю, Тора! Но это важнее. Пошли, Трид! — Он нажал кнопку, дверь открылась.
Тора судорожно схватила меня за руку, но я оттолкнул ее и пошел за ним.
А когда мы сели в лифт, он сказал:
— Вот мы и встретились, Трид!.. Не узнаешь? Я — Лайонелл Марр, президент Соединенных Штатов Свободного Мира.
7
Мы пошли в парк. Тут было очень много растений и очень мало людей. Люди успели отвыкнуть не только от искусства, но и от природы. Они жили в благоустроенных городах, почти никогда не покидая их, любуясь постепенно вытеснявшими зелень световыми фонтанами и монументальной уличной светописью. Сады и парки застраивались — Логос считал жилые дома куда более нужными.
Мы с Лайонеллом легли прямо на траву возле пруда с лотосами. Нлкак не верилось, что это румяное лицо всего лишь пластическая биомаска, а сравнительно молодой голос — результат особой операции голосовых связок. Но сейчас, когда я знал, кто он такой, даже тембр показался мне иным — безнадежным и бесконечно старым.
Хорошо, что он привел меня именно в это место.
Лавина XXI века беспрерывно обрушивалась на меня, эта последняя колоссальная глыба была настолько тяжелой, что могла окончательно задавить.
Меня спасала природа. Я уже не был прежним Тридентом Мортоном — заключенным в бетонно-машинную скорлупу комком нервов. Я стал частью ее и, слушая Лайонелла, одновременно прислушивался к ней. Она говорила со мной тысячами запахов, нежных, горьковатых, сладострастных, я понимал ее язык, и это помогло. При веем высоком уровне медицинского обслуживания, которое почти всецело было доверено кибернетике, при всем низком проценте смертности, пройдет еще немало времени, до того как человеческий муравейник окончательно покроет свободное пространство. А пока существует природа, пережившая взлет и крушение сотен цивилизаций, существует и возможность смотреть ее глазами на мировые трагедии.
— Как видишь, Трид, я исполнил данное тебе обещание. Пирамида Мортона, моя пирамида, воздвигнута… Помнишь, я говорил о проклятьях, которые мне воздаст человечество. Но моя месть безвкусна — люди слишком худосочны, чтобы что-либо понимать и кого-нибудь проклинать. Я сам проклял себя — вот единственный практический итог шестидесятилетних нечеловеческих усилий.
— Месть? — спросил я. Приглядываясь к разлегшейся под пальмой парочке. Они были очень далеко, я не видел выражения их лиц, но слышал, как мужчина забавляет женщину, выстукивая двумя кокосовыми орехами незамысловатый джазовый ритм. Едва ли ему приходило в голову, — что эти импровизированные музыкальные инструменты съедобны.
— Да, месть, какую не придумал бы ни один восточный деспот!
— Кому?
— Вам, белым! Я не цыган, Трид, как думал ты и многие другие. Я чистокровный индеец. Мой прадед был великим вождем великого племени. Мой дед — вожаком жалкой затравленной стаи, за которой охотились белые. Мой отец — этнографическим экспонатом в индейском резервате. Почти пятьсот лет вы истребляли нас алкоголем, пулями, деньгами, убивали во имя цивилизации и культуры — сначало тело, а затем душу. Я, Лайонелл Марр, мстил вам в обратном порядке. Я начал с Телемортона! И когда с вас после Стены окончательно сползла тонкая кожура ханжеской цивилизации, когда люди перестали читать сентиментальные романы и технические учебники, оставался только один шаг. Чтобы выжить, белые сами истребили бы друг друга.
В его полупогасших зрачках на мгновение снова зажегся тот пронзительно-черный огонь, что когда-то noразил меня. Сейчас я осознал, почему его внезапное появление на экране телеона мучительно напомнило один момент моей прежней жизни. Вот так же он, новый руководитель Телемортона, неожиданно вырос на стенном экране, чтобы объявить любое политическое выступление платной рекламой, и тем самым — войну правительству.
Я сказал ему, что он неправ. Индейцев в Соединенных Штатах истребляли правительственные войска и отдельные поселенцы. Нельзя же вину за это перекладывать на всех, мстить им в десятом поколении.
