Виталий Фролов - Цивилизация страуса
Там, наверху, ходили люди. Обычные люди, занятые своими обычными делами, и им было все равно, что где-то под ними сидит и курит Гусев, которого уже второй день, с упорством, достойным лучшего применения, пытаются убить.
А потом Гусев встретил Хомяка.
Хомяк был диггер[12]. На нем были зеленые болотные сапоги, желтые резиновые штаны, желтая резиновая куртка, каска и налобный фонарь. Еще у него был при себе непромокаемый рюкзак и альпеншток. На кой черт ему сдался альпеншток в канализации, Гусев не представлял.
Хомяк пришлепал к Гусеву прямо по трубе, разбрызгивая вокруг себя вонючие сточные воды, и с удивлением уставился на «глок», нацеленный ему в живот.
— Это вот зачем? — спросил Хомяк. — Это ты в меня стрелять собрался, что ли?
Хомяку на вид было лет тридцать, он был худой, сутулый и выглядел совсем безобидным. Гусев отвел пистолет в сторону, но убирать не стал. Времена не те.
— Так-то оно лучше, — сказал Хомяк. — Ты кто?
— Гусев без пальто.
— А я — Хомяк.
— Почему Хомяк?
— Потому что Хомяков.
— Бывает, — посочувствовал Гусев.
— А чего ты тут вообще делаешь?
— Сижу, курю.
— А если в более широком смысле?
— Меня, вроде как, убить пытаются, а я прячусь.
— За что?
— Ни за что.
— Ни за что не убивают.
— Ты, видимо, давно на поверхности не был, — сказал Гусев.
— С утра был, тушенку покупал, — не согласился Хомяк. — И водку. Хочешь водки, Гусев?
— Хочу, — сказал Гусев.
— Тогда топай за мной.
Они пришли в небольшой закуток, где Хомяк держал свой нехитрый скарб. Воняло тут не так сильно, а может быть, Гусев просто привык. Диггер зажег спиртовку, поставил на старый, обшарпанный стол банку тушенки, выложил из рюкзака батон хлеба и бутылку водки. Достал два граненых стакана, откупорил бутылку, набулькал по половине стакана каждому, поставил тушенку греться.
— Вздрогнули.
— За знакомство.
Водка, честно говоря, была так себе, но Гусев все равно почувствовал благодарность.
— Теперь рассказывай, — потребовал Хомяк. — За что тебя пытаются убить?
— О Черной Лотерее слышал?
— Слышал.
— Ну вот.
— А, — сказал Хомяк. — Сколько осталось?
— Часов двенадцать.
— Ну, это ты удачно зашел, — сказал Хомяк. — Я тебя так спрячу, что ни одна сволочь не найдет.
— Спасибо, — сказал Гусев. — Но если за мной придут, могут зацепить и тебя.
— Как придут, так и уйдут, — сказал Хомяк. — Я тут все проходы знаю. Я тебя отсюда в любой конец города вывести могу. Веришь?
— Верю, — сказал Гусев.
— Вот то-то. А по жизни ты чем занимаешься?
— Дворник я. Улицы мету.
— Хорошее дело, — одобрил Хомяк. — Я бы и сам в дворники пошел, но там же люди вокруг.
— Не любишь людей?
— Бесят, — сказал Хомяк. — Я тут ночным сторожем в одной конторе на полставки подрабатываю, и то бесят. А уж улицы мести, по которым они ходят… Брр…
Они выпили по второй, закусили тушенкой и хлебом. По идее, сейчас еда должна была казаться Гусеву особенно вкусной, но этого не произошло. Еда и еда.
Привкус опасности не сделал ее шедевром кулинарного искусства. Витавший в воздухе запах канализации этому тоже не способствовал.
— Ну, и чего ты натворил? — внезапно спросил Хомяк.
— В смысле? — не понял Гусев.
— Чего ты такого натворил, что тебя в Черную Лотерею разыграли?
— Ничего, — сказал Гусев.
— Фигня, — авторитетно заявил Хомяк. — И про метод случайных чисел тоже фигня. Никто просто так вписки не попадает, уж поверь мне. Черная Лотерея — это узаконенные убийства. Идеальный способ расправляться с конкурентами, неугодными или просто кому-то мешающими. Знаешь, сколько стоит фамилию в этот список занести? Дорого это, очень дорого. Ты вот кому мешал?
— Никому я не мешал. Я вообще не местный, — похоже, Хомяк был очередным поклонником теории заговора и во всем видел происки зловещей закулисы.
— А откуда?
— Из криокамеры.
— А, — сказал Хомяк. — Тот самый Гусев?
— Ну да.
Хомяк посмотрел на него повнимательнее.
— «Вторая жизнь», значит? Та еще контора.
— Что ты о ней знаешь? — насторожился Гусев.
— Лет пятнадцать назад их прихватили на незаконном сборе ДНК, — сказал Хомяк. — Потом еще была какая-то история с анализами… Один из их учредителей на евгенике был повернут.
— О господи, — сказал Гусев. — Евгеника-то тут причем? Они же вроде на крионике специализируются.
— Это только прикрытие, — убежденно сказал Хомяк. — Вот смотри, крионика — это ведь очень дорого, да?
— Допустим.
— И знаешь, что самое странное? Прогресс вроде не стоит на месте, технологии развиваются, все должно становиться дешевле, и оно становится. Но только не крионика. Там как было очень дорого, так и осталось.
— И что из этого следует?
— Что они искусственно удерживают цены на свои услуги на высоком уровне, — сказал Хомяк.
— Зачем?
— Потому что это фильтр. Заморозку могут себе позволить только богатые и успешные, а они у этих самых успешных берут анализы, исследуют их ДНК, понимаешь? Они хотят вычленить ген, который за это отвечает.
— Чушь какая-то, — сказал Гусев. — Ген, который отвечает за богатство и успех? Это антинаучно.
— Дурак ты, Гусев.
— Не без этого.
— Ладно, с геном богатства, я, может быть, и загнул. В конце концов, деньги не всегда достаются достойным. Но все равно, там не все чисто. Вот они тебя для чего разморозили?
— Для рекламы, — сказал Гусев. — Но, вообще-то, в этом вся суть. Тебя замораживают, а потом размораживают. Если тебя только замораживают, в этом нет никакого смысла. Кто будет платить за то, чтобы вечность пролежать в морозильнике?
— Ну-ну, — сказал Хомяк, разливая остатки водки. — А тебе не кажется, что над нами кто-то проводит эксперимент? Над всеми нами? В смысле, над страной.
— Ты еще скажи, что с самого семнадцатого года. Который тысяча девятьсот.
— Не исключено, — сказал Хомяк. — Ну, ты сам посмотри. Войны и революции у всех бывают, но потом какое-то время все ровно идет. А у нас? Как началось, так до сих пор закончиться не может. То революция, то война, то перестройка, то кризис. Мы одних только культов личности штук пять пережили.
— Это когда мы успели?
— А, — отмахнулся Хомяк. — Ты ж все равно мне не веришь. Давай лучше выпьем.
— Давай.
Выпили. Тушенка кончилась, хлеба осталось еще полбатона.
Гусев блаженно откинулся на колченогом стуле и закурил. Хомяк смерил его неодобрительным взглядом, но промолчал.
— Часто здесь бываешь? — спросил Гусев.
— Я тут живу.
— Почему?
— Потому что наверху люди, законы, общество и прочая ерунда, — сказал Хомяк. — Настоящая свобода бывает только под землей.
Он открыл потайной лючок в полу, вытащил оттуда ноутбук, запитал его от провода, висящего на стене, второй провод, подозрительно похожий на оптоволокно, всунул в соответствующий порт.
— У тебя тут и интернет есть?
— А то ж, — с гордостью сказал Хомяк. — Причем, настоящий интернет. Свободный. Без всяких ваших паспортов.
— Напрямую в сеть подрубился?
— Подрубился, — передразнил Гусева Хомяк. — Много ты в этом понимаешь?
— Мало.
— А я — много, — сказал Хомяк. — Я раньше в отделе информационной безопасности одной корпорации работал. Пока не выгнали.
— За что выгнали?
— Интересно стало, чего охраняю.
— И что там было?
— Да ерунда всякая. Конфиденциальная информация, полезная только для тех, кто в теме. Я прочитал и забыл, даже копировать не стал, а меня все равно выгнали. Еще и расписку взяли, что к конкурентам не пойду и вообще по профилю работать не буду.
— А если бы пошел?
— Тогда суд. Ты видел, какие теперь суды?
При воспоминании о том, какие теперь суды, Гусева передернуло.
— Видел, — констатировал Хомяк.
— Даже судился. С банком.
— Проиграл?
— Проиграл.
— Ну, вот у корпорации примерно такие же адвокаты, только чуть покруче, — сказал Хомяк.
— Поэтому ты теперь сторож?
— Не только поэтому, — сказал Хомяк. — Устал я от того, что сверху.
— Понимаю, — искренне сказал Гусев. — Дашь ноутбук погонять?
— Да бери.
В первую очередь Гусев разыскал информацию про своего двойника, убитого вчера.
Лавинский Николай Алексеевич, тридцать один год, москвич, не женат, работал стратегическим менеджером в крупном банке, жил в Печатниках, не был, не состоял, не привлекался, прямо как Гусев в своей предыдущей жизни. Внешнее сходство было поразительным, но еще поразительнее оказалось то, что и детские фотографии, вывешенные в социальной сети, до ужаса напоминали детские фотографии самого Гусева, как он их помнил. Антураж, ясное дело, был другой, ребенок на фото — тот же самый.
