Гоар Маркосян-Каспер - Ищи горы

Отворилась дверь, и в комнату впорхнула совершенно очаровательная девушка или женщина.

— Не может быть! Не может быть! — она всплеснула руками, наморщила подвижный лоб, никто не успел вставить слова, а она уже висела у Марана на шее и целовала его. — Какое счастье! Ты жив и здоров, а мы так боялись за тебя, эти бесконечные слухи, что Лайва подсылает к тебе убийц, а ты и не думаешь остерегаться… Я даже спрятала старую дернитскую газету, там снят домик, где ты жил — с распахнутыми окнами, репортер писал… почти наизусть помню, столько раз перечитывала… «У него всегда открыты настежь окна, и никогда не запирается калитка, он словно провоцирует тех, кто дорого дал бы за то, чтоб он исчез с лица Торены»… Я безумно волновалась… Там еще есть замечательная фраза, мне очень нравится… «Он мелькнул на небе бакнианской политики стремительно и кратко, как падучая звезда, но для миллионов бакнов эта звезда была ярче Литы, они не скоро забудут год, который в Бакнии тайком называют годом Марана»… Ты и сам, наверно, читал?.. Нет? У меня есть, я потом найду… — щебеча, она оставила Марана, пронеслась по комнате, что-то поправила, переставила вазу, чмокнула в щечку старушку — «Бабушка, это Маран, ты поняла?..» — пролетая мимо Вениты, провела ладонью по его затылку — «Ты не ревнуешь, милый?..» — вернулась к Марану, стала перед ним, рассматривая его лицо… — «Ты совсем не изменился, хотя нет, ты стал еще интереснее, чем раньше»… Она на секунду замолкла, и Маран, улыбаясь, вставил:

— А ты очень изменилась.

— Да? В чем это выражается?

— Во всем. Тогда ты была нервная, издерганная, вздрагивала от малейшего шороха, каждое слово из тебя приходилось вытягивать. Если эта перемена — заслуга Вениты…

— Нет, — она вдруг посерьезнела, — нет, Маран, это не заслуга Вениты. Это ваша заслуга — Поэта и твоя. Я ведь тогда просто боялась… что боялась — отчаянно трусила. Сначала Поэт убедил меня, что бояться не надо — даже, когда есть чего бояться. Потом ты сделал так, что мне стало нечего бояться. А Венита? Наоборот, когда появился Венита, я стала бояться еще больше, не только за себя, но и за него, ведь это было до… До того, как кончился страх.

— Но сейчас он появился снова.

— Да. Не такой, как раньше, конечно. Поменьше. Но я все равно больше не боюсь. — Она тряхнула головой так, что ее пышные пепельные волосы, небрежно прихваченные на затылке заколкой, разлетелись в разные стороны. — Знаешь, Поэт говорил со мной о маме, вернее, сначала я ему сказала, я сказала, что мама велела мне всегда бояться Изия и его слуг, и тогда он мне сказал, что сама мама не боялась. Ее потому и убили, что она не боялась. И я… Знаешь, я взяла себе вторым именем мамино.

— У нее было красивое имя, — кивнул Маран.

— Да, красивое, но я не поэтому. А чтобы быть, как она. И я буду, как она. Правда, Венита?

— Посмотрим, — улыбнулся Венита, откровенно любуясь ее раскрасневшимся лицом и блестящими глазами. — Это моя жена, Дан, — добавил он, заметив, видимо, недоумение Дана. — Кстати, жена, нам дадут чего-нибудь поесть?

— Дадут, — пропела она, — дадут, если вы на минутку пройдете к нам, пока мы с бабушкой накроем на стол.

— Сюда, — сказал Венита, открывая дверь в глубине комнаты.

Первое, что увидел Дан, это большой портрет Поэта, висевший на стене напротив входа. Тут, у него наконец что-то словно прояснилось в голове, он вспомнил:

— Девочка, влюбленная в поэта!

— Тише! — смеясь, предостерег его Маран. — Это было давно. Если было. Теперь это девочка, влюбленная в художника.

Дан наслаждался полузабытым чувством покоя. После небогатого, но неожиданно вкусного ужина бабушка Ины отправилась спать… бабушка Ины, мать Леты Лилия, жены Рона Льва, обломок древнего рода, не слишком именитого, давно обедневшего, но аристократического, уцелевшая лишь благодаря родству, не слишком, как понял Дан из застольной беседы, желанному, предмета особой гордости не составлявшему, принятому, как неизбежность, с тихим недовольством и затаенным духом фронды. Во всяком случае, воспитание внучки бабушка взяла на себя, и Ина выросла в этом доме, сохраненном семьей тоже благодаря высокому родству, научившись вещам, давно в Бакнии забытым, чтение, например, дернитских газет отнюдь не было занятием обыденным… В гостиной имелся камин — редкость невиданная! — его затопили, так как дом стоял у самого озера, и вечерами здесь бывало сыровато, Дан с Мараном удобно устроились в глубоких креслах, Венита на диване, а Ина не преминула залезть на диван с ногами и прильнуть к мужу, и эта ее поза странным образом навевала Дану ощущение уюта. Отпивая по глоточку тийну — после ужина разлили по чашкам содержимое маленькой бутылочки, первой и единственной, Маран и Венита тихо разговаривали о живописи, вернее, говорил по преимуществу Венита, Маран, в основном, задавал вопросы и изредка вставлял короткие реплики — изредка, но, как всегда, точно по адресу. Ина, пристроив голову на плече мужа, слушала его, широко раскрыв глаза, а Дан скоро потерял нить беседы. Опустив веки, он представлял себе гладь озера Тигана, на которое успел-таки полюбоваться до ужина, Венита провел их с Мараном наверх, в расположенную на крыше своеобразную веранду из одних окон, приспособленную под мастерскую. Как ни странно, здесь, как, впрочем, и в других помещениях, за исключением гостиной, где висело несколько полотен явно не кисти Вениты, не было ни одной законченной картины, только два-три отвернутых к стене холста на мольбертах. Озеро лежало в низине, в каких-нибудь тридцати метрах от дома. Разноцветные деревья подступали к зеркально гладкой поверхности вплотную, они были на редкость высоки, и их отражения ложились на воду, раскрашивая яркими красками всю прибрежную полосу. Дальше цветная гладь переходила в серо-зеленую, оттенок ее постепенно светлел к середине с тем, чтобы вдруг снова прерваться буйством красок — в центре озера был небольшой, густо поросший лесом островок. Маран, облокотившись на высокий подоконник, смотрел на озеро. После долгого молчания он вполголоса заметил:

— А принц был не дурак, верно, Венита?

— Не только. У него еще была совесть.

— Ага… Этим лесам несколько сот лет, Дан, — пояснил Маран, не оборачиваясь. — Принц издал указ, которым запретил рубить деревья… разве что больные. И не просто запретил, но на вечные времена. Вечные не вечные, но пока правила династия… А ты перебрался сюда совсем, Венита? Вообще-то я тебя понимаю.

— Перебрался, но не совсем. Квартира в Бакне за мной. Кстати… — Он порылся в карманах и извлек плоский маленький ключ. — Возьми. Может, пригодится.

Маран, усмехнувшись, вынул из кармана связку в пять-шесть ключей.

— Видишь, набрал. Хотя, если у тебя есть запасной, давай. Мало ли…

— Есть. — Венита передал ключ Марану. — Хорошо иметь много друзей?

— Думаешь, у меня их много?

— Намного больше, чем тебе представляется. Но и врагов… — Венита покачал головой. — Будь осторожен, Маран. Мне очень не хотелось бы писать твой портрет посмертно…

Дан открыл глаза и взглянул на Марана. В отсветах от камина его лицо казалось более суровым, чем обычно, но и более выразительным. На месте Вениты я бы не дожидался, пока его убьют, подумал он, и почти тут же Венита, словно услышав его невысказанную мысль, сказал без перехода:

— Маран, попозируй мне немного, а? Час-полтора, не больше. Остальное я сделаю по памяти. Не пожалеешь. Я уже вижу этот портрет.

— Я предпочел бы, чтобы ты написал другую картину, — отозвался Маран.

— Какую?

— Это нелегко объяснить.

Маран встал, прошелся по комнате, остановился у камина, постоял, задумчиво глядя на огонь. Венита молча следил за ним. Наконец Маран повернулся к камину спиной и стал смотреть в темноту. Он стоял, привычно заложив наполовину руки в карманы, на фоне огня вырисовывался его натянутый, как струна, силуэт.

— Вообрази себе, что ты читаешь книжку. Лет эдак через сто, а может, и больше. Вот примерно так… «Отгорел закат, угасли сумерки, и на усталую землю сошла ласковая летняя ночь. Коснувшись теплой рукой каждого из деревьев вечного леса — всех, пресытившихся жизнью и только ступивших в нее, алчущих отдохновения смерти и трепещущих от нетерпения жить и страдать, она мягко ступила на островок и прилегла на поляне, устремив открытые глаза к небу, прародине и прибежищу. Город спал, уравняв в этом сне добро и зло, юность и старость, истину и ложь. Только двое, юноша и девушка, стояли, обнявшись, у перил скрипучего деревянного балкона и смотрели в небо, отыскивая голубую звезду, восходившую в полночь над городом строителей машин. Но сегодня звезда запаздывала, и юноша, разочарованно отвернувшись, спросил:

— Который час?

— Какая проза, милый! — засмеялась девушка. — Час голубой звезды.

Ее глаза сияли, и он наклонился к ней, готовясь произнести старую, как мир, банальность о глазах любимой, которые ярче звезд… И в этот миг над городом строителей взошло солнце. Протяжно застонала девушка, ее лицо исказилось, и юноша гневно обернулся туда, откуда к его возлюбленной пришла боль. Лучше б он этого не делал! Ослепительное солнце восходило над городом строителей, и это было последнее, что он увидел в своей недолгой жизни.