Борис Штерн - Стражи последнего неба
Это была маленькая траттория на площади Испании. Я сидел на улице, за столиком под большим полосатым солнечным зонтом. Свисавшие края хлопали на ветру, площадь была залита солнечным светом, а я сидел в тени. После бутылки кьянти мое предприятие уже не казалось таким безумным. В конце концов, не меня ли считают лучшим сыщиком в Риме?
Вино и майское солнце слегка затуманили мою голову, и через некоторое время я обнаружил себя идущим вдоль букинистических лавок. Зашел в одну, в другую, в третью… Что-то мне определенно надо было найти. Но что — я толком не понимал сам. В одной из лавок я неожиданно наткнулся на Хаима Малаха. Он рылся в книгах сосредоточенно, со знанием дела.
— Давно не виделись! — воскликнул я. — Что мы здесь ищем?
— Я ищу то, о чем мы с тобой сегодня утром говорили, — ответил Хаим резковатым тоном, продолжая рыться в книгах.
— Тебе помочь?
— Ну, чем ты можешь мне помочь? Пойди лучше домой, отдохни.
— Я хочу хотя бы знать, что ты ищешь.
— Потом объясню, — Хаим махнул рукой. — Ты все еще не отказался от своей идеи?
— Нет. Я все-таки полицейский, черт побери!
— Что, и пистолет у тебя есть? — спросил Хаим иронически.
— Есть. — Я не понимал, к чему он клонит.
— Так знай — он тебе не понадобится.
И Хаим снова погрузился в книги. Поняв, что продолжать разговор он не намерен, я тихонько вышел из лавки.
В соседнем киоске я купил газету (она была полна сообщений с фронтов), маленькую бутылочку лимонада — и, протолкнув внутрь маленький стеклянный шарик, закрывавший горлышко, уселся на скамейке под платаном.
Лимонад вкусный, холодный. Он подсластил мне немного сводку с фронтов о том, что Российская империя лупит Австро-Венгрию. Этого следовало ожидать, подумал я.
Почитав газету и еще немного побродив по Риму, чтобы выветрился хмель, я вернулся домой и опять достал трактат «Хагига».
Затем вышел и купил в церкви Святой Лукреции — через две улицы — ладана. Наломал сирени в соседнем дворе, принес домой и распихал в бутылки из-под пива, которые во множестве валялись в моей холостяцкой кухне. Затем зажег ладан — он наполнил комнату довольно-таки противным запахом. Еще белый халат и ермолку. Напялил то и другое и уселся в кресло.
Теперь требуется читать «традиционные тексты». Что это может быть? Я решил взять книгу Псалмов. Отыскал ее с трудом — там же, где и Талмуд, — вернулся в кресло и принялся читать один псалом за другим.
Ничего при этом не происходило, и где-то на двадцатом псалме я задремал. Разбудил меня стук в дверь — это пришел Хаим Малах, опять с какими-то рукописями.
Мой наряд он заметил сразу.
— Ты уже готов? А чем воняет в комнате?
— Это ладан.
— Выбрось немедленно. Я принес ароматические свечи.
Выполняя указание, я поинтересовался:
— А что это за «традиционные тексты», о которых ты говорил сегодня утром? Псалмы?
— Годятся и псалмы, но лучше использовать молитвы из «Книги Залов».
— Никогда о такой не слышал, — удивился я.
— Да ты и не мог слышать. Она существует в считанном числе рукописей, но некоторые части из нее вошли во все литургии, как, например, вот эта.
Он взял со стола старый отцовский молитвенник, который я снял со шкафа вместе с псалмами, пролистал его и быстро нашел нужное место:
— Вот. «Ха-адерет ве-ха эмуна»… — «Красота и вера — Живущему Вечно»…
— А «печати мудрости» ты принес?
— У меня все готово. А ты сам готов? Был ли сегодня в микве? Постился ли?
— Жрал от пуза, — признался я чистосердечно. — А в микве последний раз был лет двадцать назад.
— Ладно, солнце уже зашло и начался новый день — будем считать, что ты сегодня ничего не ел. А в микву надо сходить.
— Куда? В гетто?
Хаим кивнул.
— Ладно, сходим. — Я снял халат и ермолку, взял полотенце. — Пошли.
— Прямо сейчас?
— Немедленно.
Хаим пожал плечами, но тем не менее согласился со мной. Мы вышли и направились к гетто. Я не знал, где находится миква, и целиком положился на Хаима.
По дороге он спросил меня:
— А тфилин ты сегодня утром надевал?
— Нет.
— Раз уж ввязался в такое дело, необходимо теперь каждое утро накладывать тфилин. И каждый день ходить в микву, чтобы очистить тело и дух.
— Хорошо. — Я был согласен на все, так мне хотелось скорее приступить к делу. — И есть буду только кошерную пищу.
— Это само собой. А в день погружения в Меркаву придется поститься.
Мы добрались до миквы, которая помещалась в невысоком одноэтажном здании возле главной синагоги. Миква уже была закрыта, но Хаим быстро нашел сторожа, который за пару лир открыл нам двери.
Пока я раздевался, Хаим зажег возле бассейна много свечей, отчего комната стала напоминать какой-то диковинный храм.
— Я уже не помню — надо говорить какое-то благословение?
— Мужчины благословения не говорят — только женщины. Давай, и помни — окунаться надо с головой.
Неожиданно у меня перед глазами всплыла картина — отец окунается в микву, низко приседая и проводя руками над головой: покрывает ли вода макушку?
По ступеням я стал спускаться в бассейн. «Наверное, это похоже на снисхождение в Меркаву», — подумалось мне. Наконец я встал на дно бассейна. Вода здесь доходила мне до груди. Свечей отсюда не было видно, и поверхность воды казалась покрытой оранжево-алой пленкой — след отраженного от стен и потолка света.
Выдохнув до отказа воздух, я нырнул, провел быстро руками над головой — да, все правильно, погрузился достаточно. Еще раз. Третий раз я нырнул с открытыми глазами, чтобы полюбоваться удивительным зрелищем — черная, как чернила, толща воды и мерцающий свет над головой.
— Три раза хватит? — спросил я громко.
Никто не ответил. Я понял, что Хаим вышел, чтобы мне не мешать. Поднявшись из бассейна, я вытерся, оделся и вышел на свежий воздух — в микве было довольно сыро.
— Ты сегодня что-то еще будешь делать? — спросил Хаим.
— Не знаю, уже поздно… Наверное, нет.
У моего дома мы расстались. Я поднялся к себе, походил по комнате. Спать совершенно не хотелось — я достаточно выспался днем; к тому же купание и прогулка по ночному Риму взбодрили меня.
В моей комнате сильно пахло сиренью. Я зажег ароматические свечи, которые принес Малах, и смесь запахов создала странную атмосферу.
Надев китл и ермолку, я уселся в кресло, положив перед собой бумажку с «семью печатями мудрости» и молитвенник. Вот эта молитва, я помню, как ее читали в отцовской синагоге на однообразный, размеренный мотив:
«Ха-адерет ве ха-эмуна — ле хай оламим,
Ха-бина ве ха-браха — ле хай оламим»…
Строки тут следуют в алфавитном порядке. Пробежав молитву глазами до конца, я стал тихонько напевать ее на известный мне мотив, отбивая такт на подлокотнике кресла:
«Красота и вера — Живущему Вечно,
Мудрость и благословение — Живущему Вечно,
Гордость и величие — Живущему Вечно,
Знание и речь — Живущему Вечно,
Слава и великолепие — Живущему Вечно,
Благо и вечность — Живущему Вечно,
Блеск и сияние — Живущему Вечно,
Мощь и стойкость — Живущему Вечно,
Порядок и чистота — Живущему Вечно,
Единство и трепет — Живущему Вечно,
Корона и почет — Живущему Вечно,
Знание и влечение сердца — Живущему Вечно,
Царство и власть — Живущему Вечно,
Краса и победа — Живущему Вечно,
Величие и возвышение — Живущему Вечно,
Спасение и великолепие — Живущему Вечно,
Совершенство и справедливость — Живущему Вечно,
Воззвание и святость — Живущему Вечность,
Гимн и величие — Живущему Вечно,
Песнь и хвала — Живущему Вечно,
Восхваление и красота — Живущему Вечно».
Дойдя до конца гимна, я начал сначала, а затем повторил еще раз. Последние строчки я уже читал сквозь забытье — меня неудержимо клонило в сон.
Пришел в себя я в какой-то комнате. Стены ее были черными, пол — блестящим (хотя мне никак не удавалось рассмотреть подробности), а в каждой из четырех стен было по три узких арочных окна. «Сплю я или не сплю? — спросил я себя. — С одной стороны, я могу сейчас здраво рассуждать — значит, не сплю. С другой стороны, я прекрасно понимаю, что сижу сейчас в кресле в своей комнате, а то, что вижу, — очевидно, сон. С третьей стороны — если я не сплю, то где находится место, в котором я нахожусь?»
Запутавшись в собственных мыслях, я решил выйти из комнаты — она все равно была абсолютно пуста. Подошел к двери, которая имела форму арки…
Господи! Выйти оказалось некуда!
Комната висела в воздухе в каком-то непонятном пространстве. За порогом в безумной глубине подо мной бушевало огненное море. В него низвергались на горизонте семь огненных водопадов (огнепадов?), да таких, что Ниагара рядом с ними смотрелась бы скромнее, чем «Писающий мальчик» из Брюсселя рядом с самим Ниагарским водопадом.
