Ольга Славникова - Легкая голова
Пытаясь прикурить, Максим Т. Ермаков увидел, что его ладони стали черными от перчаток, вроде пауков-каракуртов — хоть пугай ими детей. Руки, зажигалка, огонек, сигарета — все это тряслось, никак не совмещалось. Наконец, табачный дым блаженно наполнил и округлил прозрачный мозг, и земля под ногами стала немного тверже. С трудом распрямив тугую поясницу, Максим Т. Ермаков увидал на шоссе давешних байкеров. Клин приближался ровно, с нарастающим ревом; уже различалась рожа лидера, похожая на морского ежа, у второго ездока слева ветер задирал жухлую седую бородищу, отчего ездок напоминал затянутого в черную кожу байкерского Деда Мороза. Сами байки были с характерными длинными вилками: вынесенные далеко вперед передние колеса придавали мотоциклам вид каких-то сельскохозяйственных агрегатов, рыхлилок или косилок.
— Эй, чува-ак! Чайник! Зачо-от!!! — проорали байкеры, перекрикивая вой моторов, и, отсалютовав клешнями, пронеслись в спадающем реве, словно за ними перевернули страницу.
Блин! Надо все-таки выяснить, что случилось с байком. Прихрамывая, Максим Т. Ермаков обошел все еще разгоряченную «ямаху», спереди заляпанную пригорелыми томатными и горчичными кляксами насекомых. Все оказалось просто: кончился бензин. Привыкнув к своей «тойоте», не особенно прожорливой, скромной старушке, Максим Т. Ермаков элементарно не рассчитал аппетита новенькой желто-серебряной синички. Кажется, не так давно мелькала заправка: это может быть на расстоянии в пятьдесят километров. Жаль, не махнул ответно байкерам, как раз показавшимся на дальнем подъеме шоссе в виде мультипликационных муравьев. Максим Т. Ермаков слыхал, будто байкеры всегда помогают своим; между тем редкие на субботнем шоссе автомобили, мучительно долго выраставшие из зеркального пятнышка до натурального размера, от взмаха его перепачканной лапы только прибавляли скорость. Можно было вызвать по мобильнику эвакуатор — но спасатели приедут известно какие: с квадратными орлеными удостоверениями в карманах.
После Максим Т. Ермаков не верил сам себе, что действительно проделал этот марш-бросок. Из-за низкого руля вести «ямаху» по обочине было сперва неудобно, а потом мучительно. «Коза ты, коза», — бормотал Максим Т. Ермаков сквозь стиснутые зубы, тупо переставляя мотоботы, покрывшиеся серой пылью и похожие на валенки. Пятисотдолларовый шлем, повешенный на руль, побрякивал, как ведро, и норовил соскользнуть. Непонятно почему, но Максим Т. Ермаков направился не в обратную сторону, к Москве, где заправка точно была, а потащился вперед, туда, где шоссе, словно сделав с разбега горбатый кувырок, исчезало за горизонтом. С каждым пройденным шагом вокруг нарастала неизвестность. Сам воздух казался странным, слоистым. Небо над головой было еще дневным, а от земли уже поднималась ночь, и закатная яркая трава, пробитая снизу подшерстком темноты, стояла дыбом.
«Ямаха» виляла, норовила лечь набок, наступить на ногу задним колесом; пот бежал по спине под комбезом, будто там рисовали пальцем. Максим Т. Ермаков брел и брел, уже не обращая внимания на встречный и попутный транспорт, обдававший жаркими вихрями и сразу исчезавший. Все признаки цивилизации были далеко от шоссе; за полями, в истлевающей дымке, некоторое время тянулся городок, там вспыхивали на закатном солнце крошечные медные окошки. Шоссе обступало жирное болотце, утыканное вкривь и вкось мертвыми стволами, напоминавшими задутые свечки на торте; невидимые лягушки вибрировали на разных нотах, на манер чукотского фольклорного ансамбля. Потом шоссе вползло, вместе с Максимом Т. Ермаковым, в притихший лес. Небо в растворе древесных вершин было как бледная река, оно отражалось в серой ленте асфальта, забиравшей в гору да в гору, а между стволами было темно, как в печке, только иногда белелись в глубине, будто нити дыма, будто ночная растительная нежить, призрачные тонкие березы.
Максим Т. Ермаков бормотал ругательства себе под нос, потом выкрикивал громко, потом опять бормотал. Кстати вспомнился деда Валера, умевший особой руганью двигать кряхтевшую мебель и зажигать спички. Гортанные выражения, которые деда Валера извергал, пылая магниевыми сединами и потрясая палкой, почему-то вызывали у бабушки приступы дребезжащего смеха. Однако табуреты исправно валились, шкафы качались, стряхивая на пол безделушки, сырые спички брались шипучим огнем, иногда весь коробок сразу. «Сэлера! Жибье де потанс![1]» — выкрикивал деда Валера, заплевывая свой торчавший вперед, похожий на соленый сухарь подбородок. «Жибье де потанс, жибье де потанс», — бубнил Максим Т. Ермаков, затаскивая упиравшуюся «ямаху» на крутой подъем. И дедовское заклинание сработало: как только влезли на взгорок, внизу загорелась ясным неоном заправочная станция, возле которой теплилась, притулившись боком, ночная закусочная.
Социальные прогнозисты, разумеется, очень быстро вычислили, на чем теперь катается подопечный объект, тем более Максим Т. Ермаков никуда не делся, зарегистрировал транспортное средство в ГИБДД и получил номера. Однако фокус с выпуливанием на светофоре оказался удивительно эффективным. Гэбэшные фургоны и «девятки», с их дико форсированными моторами, напоминали на старте дрожащие, ревущие миражи, но, как только загорался зеленый, техническое чудо моментально оказывалось заперто и как миленькое становилось материальным, с застывшей мордой водителя, похожей на цветочный горшок в мирном гражданском окне. Социальные прогнозисты лажались; Максим Т. Ермаков был им больше не товарищ по пробкам. На остатках пофигизма он срывался сразу на сто и, виляя байком и задницей, уходил ущельями, коридорами, щелями в непредсказуемом направлении; многочисленные попытки взять объект в коробочку, с выездом гэбэшного транспорта сразу изо всех переулков, заканчивались замечательными стояками, исключавшими любое дальнейшее преследование.
Вероятно, в распоряжении социальных прогнозистов имелись и вертолеты, но, должно быть, даже полномочий спецкомитета не хватало, чтобы месить затянутые проводами и рекламными растяжками московские улицы. Однажды, уже за МКАДом, Максим Т. Ермаков не столько услышал, сколько ощутил глухую вибрацию винтов и краем глаза увидал необычную, вроде черной гитары, летательную машину, поливавшую ветром текучий березняк. Однако видение с двумя радужными нимбами мелькнуло и пропало; может быть, оно висело вовсе не по его душу. На просторе, омывавшем пьяный снаряд, которым становился за МКАДом Максим Т. Ермаков, было одиноко и свободно; казалось, будто в эфире нет никаких радиои телепередач, будто начисто пропали мобильные сети и тихо сгорели на орбитах военные и гражданские спутники. Вероятно, это и был эффект мотошлема, ставшего для Объекта Альфа шапкой-невидимкой. Когда Максим Т. Ермаков, как блудный сын, возвращался после отжига во двор и в подъезд, ему доставляло большое удовольствие наблюдать физиономии дежурных офицеров, на которых отражались очень-очень смешанные чувства. Можно было поклясться, что одной из главных эмоций была искренняя, чуть ли не родственная радость; похоже, вид долгожданного объекта становился офицерам все более приятен, чего Максим Т. Ермаков вовсе не хотел.
После долгого молчания вдруг позвонил Кравцов Сергей Евгеньевич, головастик номер один. Его сердитый голос был сильно уменьшен: вероятно, Зародыш находился где-то за границей или вовсе на Марсе.
— Максим Терентьевич, мы весьма обеспокоены, — холодно проговорил Кравцов, царапая голосом ухо, словно засовывая туда свой леденистый палец. — Вы очень глупо рискуете собственной жизнью, нужной для дела.
— А пошли вы на хрен, — злобно ответил Максим Т. Ермаков. — Будете доставать, вообще утоплюсь.
После этого фургоны социальных прогнозистов стали вести себя гораздо аккуратнее: скорее обозначали попытки преследования, чем действительно рвались, и больше не устраивали шоу с одновременным выездом на проспект. Максим Т. Ермаков был доволен собой. Чуда, конечно, не произошло, он не стал за неделю крутым пилотом спортбайка и скорее напоминал посаженного на мотоцикл циркового медведя, но все-таки он кое-чему научился. Оказалось, что ветер, даже не очень сильный, сносит спортбайк с шоссе, как пустую картонку. Оказалось также, что мокрое дорожное полотно непредсказуемо виляет под колесами, а мелкая морось, выделяемая по вечерам набрякшими облаками, превращается на скорости в плотный трескучий обстрел. Зато между «ямахой» и телом Максима Т. Ермакова установилась связь, какая бывает у сообщающихся сосудов; теперь он чувствовал дорогу не плечевым поясом, как за рулем «тойоты», а всем позвоночником, от копчика до затылка.
Увидел он наконец и пруд, который облюбовал Вован. Водоем представлял собой кривой овал, сильно заросший с широкого краю осокой, будто трехдневной щетиной, и оттого мимика воды, особенно когда ее морщило ветром, напоминала человеческую. В воде было густо, как в супе. На бликующей поверхности колыхались слепые мучнистые пятна, сопели, качаясь, как сети, блескучие водоросли, из воды проступал подернутый малахитцем поваленный ствол, с него то и дело сигали длинными плевками скользкие лягушки. Лезть в такую купальню Максиму Т. Ермакову сильно не хотелось. А Вован, с его профессиональной небрезгливостью к любой воде, блаженствовал. Он поставил на бережку выгоревшую, когда-то желтую палатку и, похоже, в ней и поселился, прикарманивая деньги, выделяемые спецкомитетом на съем койко-места в общежитии. Тут же хлопотала по хозяйству довольная Надя-тумбочка: мешала картофельное варево в котелке над едким костерком, жамкала в тазу энергично хрюкавшее бельишко, то и дело отбрасывая ото лба смокшие тонкие пряди и на минуту застывая с мыльной рукой у виска, на которой блестело в оплывающей пене простонародно-широкое обручальное кольцо. По тому, как Вован следил за ней ленивым, но неотступным взглядом, было понятно, что семейная жизнь наладилась вполне.
