Геннадий Якушин - Волк
…На пятые сутки моего пребывания на губе ко мне в одиночку, поправляя сбитую низкой притолокой шапку, входит Капустин. Взгляд его острых глаз заставляет съежиться и быть настороже.
— Ну, как курорт, Якушин? Не растолстели на его харчах? — заводит он разговор с чуть заметной улыбкой. — Что молчите?
— А что сказать, товарищ капитан? — отвечаю я. — Я уже все сказал. Виноват, и вины своей не отрицаю. «Симпатичным прикидывается! — думаю я. — Черт, а не мужик. И верно, что-то сатанинское в нем есть, особенно в его взгляде».
— Да не забивайтесь вы в угол! — продолжает он все с той же улыбочкой.
Его фривольный тон и эта улыбочка меня бесят. Я поднимаю глаза на комбата, еле сдерживая бушующую во мне ярость. И он вскидывается, будто внезапно разбуженный. А затем, не спуская с меня взгляда, отходит к двери.
— Однако! Прикидываетесь казанской сиротой, а клыки-то у вас волчьи! Ох, смотрите мне, Якушин! — грозит он, пряча в уголках губ улыбку. — После ужина идите в казарму. Я распорядился.
С губы я возвращаюсь чуть ли не в полночь. В завершение мне поручили покидать уголек. Казарма встречает меня красноватым светом ночника, спящим дневальным, уронившим голову на тумбочку, разнообразными звуками: сонными вздохами, сладким посапыванием, тонким, почти художественным свистом, раскатистым храпом и невнятным бормотанием.
Около двухъярусных коек, на табуретках, аккуратно лежит обмундирование, в черных петлицах единообразно поблескивают крестики артиллерийских эмблем. Рядом на полу стоят сапоги, обернутые вокруг голенищ серыми портянками.
Через три дня после моего возвращения с губы на дверь красного уголка вывешивается объявление о комсомольском собрании с повесткой, дня: «Комсомол — воспитатель молодого пополнения в армии».
Перед ужином по команде старшины мы размещаемся в красном уголке. Избирается президиум в составе Жукова, Воронова, Рахматулина, Лисичкина и Евстратова. Последнему поручается ведение собрания. Евстратов оглядывает нас, моргая своими длинными ресницами, и представляет слово Понько.
Замполит тяжело поднимается, подходит к письменному столу, за которым сидит президиум, и, опершись на него правой рукой, говорит с протяжным вздохом:
— Удивительное дело: во всех батареях офицеры как офицеры, солдаты как солдаты, а у вас, Капустин, все какие-то игрунчики. Один совсем заигрался. Вместо того чтобы положенную работу исполнять, в кино убегает. Я имею в виду Савельева. Другой, Якушин, своего товарища в кровь избивает. Вы сами дисциплину наведете, капитан, или мне помочь? — басом спрашивает замполит.
— Товарищ полковник, — поднимается со своего места комбат.
— Сядьте! — останавливает его замполит. — Здесь собрание комсомольское. От фактов неуважительного отношения военнослужащих друг к другу и к общему состоянию воинской дисциплины никуда не денешься. И это самым серьезным образом сказывается на боевой и политической подготовке личного состава, подрывает атмосферу товарищества. Подобные негативные явления в принципе несвойственны нашей армии, поэтому с такими вещами надо бороться и бороться всерьез — огнем и мечом. Да, да! Если вы не хотите появления казарменной малины. Это я для вас говорю, старший лейтенант Воробьев! Вы командуете взводом уже около двух месяцев. Пора бы кое в чем разобраться, а не сидеть, как сейчас, и отмалчиваться. — Полковник замолкает и, тяжело дыша, садится на вовремя ему пододвинутый Жуковым стул.
После замполита поднимается Салават Рахматулин, он, как и Савельв, солдат второго года службы. Рахматулин раскланивается, точно артист, хитрющим взглядом окидывает сидящих, сокрушенно цокает языком и говорит:
— Не доброе это собрание. О, не доброе, чтоб мне провалиться. Якушина я не оправдываю. Нечего было сразу морду Семе бить. Семе тоже заводить его не надо было. Но зачем так много шума? У нас семья. Мы все братья. Мы наших братьев сами бы помирили. Мой отец, дед в армии служили, его отец, дед в армии служили, — указывает Салават на меня. — Как служили, воевали — рассказывали. Об обычаях, порядках солдатских рассказывали. Велели следовать им. Один за всех и все за одного! Но чего не бывает в семье. Сами разберемся. По-другому, товарищ полковник, нельзя, не порядок! Ой, не знаю, шума много!
Тут вскакивает Савельев. Вытаращив свои бусинки, он почти кричит:
— Дайте мне сказать! Значит, я виноват? Я?! — взвивается он. — Хорошо! Я, выходит, скотина, а Якушин? За меня хоть кто-нибудь здесь вступится? Я, избитый, трое суток на кухне котлы драю, как нарушитель!
Когда уже вроде бы выработалась у собрания определенная линия в оценке случившегося, неожиданно поднимается Воробьев, в старушечьих очках, маленький и тщедушный.
— Я хочу поддержать комсомольца Рахматулина. Да, не доброе это собрание. Оно осуждает поступок Якушина, а получается — Якушин молодец, правильно сделал, что избил Савельева. Я действительно в батарее новый человек и заранее прошу прощения, если скажу что-либо не то. Я считаю, что пострадавшей стороной в данной ситуации является только Савельев. А наказание по полной форме, вплоть до дисбата, должен понести Якушин.
Но собрание категорически не поддерживает взводного и заканчивается оно объявлением по комсомольской линии выговоров и мне, и Савельеву.
На другой день за завтраком происходит священный ритуал — старики отдают свое масло молодым, выбранным ими себе на смену. Мне кладет на хлеб желтый квадратик сержант Виктор Воронов.
Таким образом, у меня появляется учитель. Если хорошо станет меня обучать своей армейской профессии — вовремя демобилизуется, если нет — будет продолжать служить, готовя себе смену.
Я радуюсь этому, потому что Воронов всегда говорит со мной искренне и обладает, как мне кажется, обостренным чувством справедливости. Учит он меня теории и практике основательно, не жалея личного времени. Ясно, что и мне нелегко от его стараний. Но Виктор объясняет, что на первых же учениях придется уже мне, а не ему, поднимать и ставить ракету.
Глава ХV
Мне, как всегда, везет. В ночь перед этими самыми учениями я сплю так крепко, что даже не слышу крик дневального: «Тревога! Подъем!» И очухиваюсь я ото сна только после того, когда меня как следует тряханул старшина.
Я испуганно открываю глаза и вижу за окном не утро, а знобкую темень. На брусчатом батарейном плацу, покрытом снегом, топчутся мои товарищи. Я отворачиваюсь от окна и сталкиваюсь с горящими глазами Капустина, недовольного неорганизованным подъемом батареи.
— Давайте, Якушин, давайте! — подгоняет он меня.
Возле печки грузно сидит на табурете сердитый, со следами сна на лице замполит. Не вмешиваясь в происходящее, рядом с ними стоит взводный.
— А что происходит? — совсем по-домашнему спрашиваю я.
Жуков вначале косит на меня глазами, затем переводит взгляд на замполита, потом снова смотрит на меня. И в его взгляде столько «отеческой заботы», что я пулей срываюсь со своего второго яруса вниз, вмиг обрастаю обмундированием, на бегу опоясываю ремнем бушлат, нахлобучиваю шапку с каской, выхватываю из пирамиды автомат, подсумок с патронами, противогаз, набрасываю на плечо вещмешок со скаткой, вылетаю на улицу и врезаюсь в строй.
Мы стоим в две шеренги вдоль освещенных окон казармы под хлопьями валящего на нас снега. За всем происходящим на плацу с холодной деловитостью следит карими глазами генерал Юрий Серафимович Иванов, прошедший с этой частью всю войну. На его красноватом лице четким прямоугольником выделяются усы. Он кажется тяжелым, массивным, но живота у него нет, и, несмотря на грузность, генерал двигается легко и даже артистично.
— Батарея! — зычно командует наш высокий, худощавый и складный комбат. — Равняйсь! Смир-рно!
Мощным строевым шагом он подходит к генералу, пружинисто отдает честь и докладывает:
— Товарищ генерал, первая батарея построена!
После аналогичных рапортов командиров других батарей, Иванов вскидывает руку к папахе и приветствует нас:
— Здравствуйте, товарищи артиллеристы!
И в ответ слышит громогласное:
— Здравия желаем, товарищ генерал!
Он некоторое время прохаживается вдоль строя, а потом объявляет:
— На нас напал условный противник. «Враг» хочет захватить и уничтожить наши ракетные установки. Весь округ на ногах. Нам поставлена задача удержать его, потом обратить в бегство и в заключение ударить по тылам и по столице «противника» ракетами!
Затем генерала окружают офицеры. Они тихо совещаются. Мы терпеливо ждем, а через несколько минут выскакиваем за ворота городка.
— Бегом марш! — командует комбат.
Мы поворачиваем к полигону. Бежать трудно, шапка с каской сползают на глаза, на спине горб из вещмешка и скатки, на одном плече автомат, на другом противогаз, сзади болтается саперная лопатка, на поясе подсумок с рожками. Я мчусь, не разбирая дороги, спотыкаюсь, падаю, вскакиваю, снова бегу. Под рыхлым снегом я почти не вижу рытвин и колеи, оставленных техникой всех войсковых подразделений округа, и мои сапоги то и дело в них проваливаются. Один раз я даже ухаю с размаху в глубокую дренажную канаву.
