Когда спящий проснется - Герберт Уэллс
Он разговаривал с другим пожилым человеком в легком летнем костюме. Это был Уорминг, лондонский адвокат и ближайший родственник Грехэма – того самого больного, который впал в транс. Оба стояли в комнате рядом и смотрели на распростертое тело того, о ком они говорили.
Это было сухое желтое тело с вялыми членами и непомерно отросшими ногтями, с осунувшимся лицом и щетинистой бородой. Прикрытое только длинной рубахой, оно лежало на налитом водою гуттаперчевом матраце, в высоком ящике из тонкого стекла. Эти стеклянные стенки как будто отграничивали спящего от реальной жизни, отделяли его от мира живых, как аномалию, как диковинку, как странное уродство. Двое живых стояли у самого ящика, заглядывая в него.
– Признаюсь, я очень тогда испугался, – снова заговорил Избистер. – Меня и теперь бросает в дрожь, когда вспомню эти белые глаза. Они у него, знаете, совсем закатились тогда, так что видны были только белки. Все это так живо мне вспоминается теперь… когда я смотрю на него.
– А вы с тех пор ни разу его не видали? – спросил адвокат.
– Много раз думал зайти посмотреть, да все дела мешали. Дела в наше время не много оставляют человеку досуга. Я ведь большей частью жил в Америке все эти годы.
– Вы, кажется, живописец, насколько я припоминаю? – спросил Уорминг.
– Был. Потом, когда я женился, я скоро понял, что мне надо распрощаться с искусством. Искусство – роскошь, по крайней мере для нашего брата – людей среднего дарования. Я занялся практическим делом, и успешно. Видали вы в Дувре на скалах рекламы? Все это работа моей мастерской.
– Хорошие рекламы, – сказал Уорминг, – хоть, признаюсь, мне неприятно было встретить их там.
– Работа прочная: продержится, пока стоят сами скалы, ручаюсь! – самодовольно воскликнул Избистер. – Эх, как меняется жизнь! Двадцать лет тому назад, когда он уснул, я проживал в Боскасле свободным художником. Благородное старомодное честолюбие да ящик с акварельными красками составляли все мое имущество. Не думал я тогда, что моим кистям выпадет со временем честь размалевать весь берег милой старой Англии от Лэндс-Энда вплоть до Лизарда. Да-а, удача часто приходит, откуда меньше всего ее ждешь.
У Уорминга, видимо, были кое-какие сомнения насчет такой удачи, но он сказал только:
– Помнится, мы тогда чуть-чуть не встретились в вами в Боскасле. Вы уехали за час до моего приезда.
– Да. Вы приехали тем самым дилижансом, который отвез меня на станцию. Это было в день юбилея Виктории: я помню, еще флаги развевались на Вестминстере и на улицах была страшная давка. Мой извозчик на кого-то наехал в Челси, и вышла целая история…
– Да, это был второй юбилей – бриллиантовый, – заметил Уорминг.
– Да, да. Во время первого, главного, когда праздновалось пятидесятилетие, я был еще мальчишкой и жил в провинции, так что ничего не видал… о господи – я опять возвращаюсь к Грехэму, – какой это был переполох тогда, если б вы знали! Моя хозяйка ни за что не хотела оставить его у себя. И в самом деле, он был такой страшный! Пришлось перенести его в гостиницу. Боскасльский доктор – не теперешний молодой, а прежний – старичок – провозился с ним до двух часов ночи. Мы с хозяином гостиницы помогали ему: держали свечи, подавали все нужное, бегали в аптеку… Ничего не помогло.
– Вначале это был, кажется, обыкновенный столбняк?
– Да. Он был деревянный: как ни согни, так и остается. Если б его на голову поставить, он и то бы стоял. Ничего подобного я никогда не видал. То, что вы теперь видите (он указал на распростертую фигуру движением головы), совершенно другое… А этот старикашка доктор… как бишь его звали?
– Смитерс?
– Да, Смитерс… Он просто ошибся. Он ведь надеялся очень скоро привести его в чувство. Чего он только не испробовал! Мороз по коже продирает, как вспомнишь. И горчицу, и нюхательный табак, и щипки. А потом притащил еще эту проклятую машинку… динамо не динамо, а как ее?
– Индукционную катушку?
– Да. И пустил ее в ход. Если бы вы видели, как его дергало! Каждый мускул прыгал. Вы только представьте себе: полутемная комната… лишь у кровати горят две свечи, которые мы двое держим в руках… пламя колеблется… на стенах дрожат тени… маленький доктор нервничает, суетится, а тот весь корчится под током, точно автомат на пружинах… Уф! мне и теперь часто снится эта картина.
Молчание.
– Да, странное явление, – сказал Уорминг.
– Очень странное. Человек в этом состоянии, можно сказать, отсутствует вполне. Остается только тело без души – не мертвое, но и не живое. Это все равно как стул в каком-нибудь общественном месте – пустой, но на котором написано «занят». Ни ощущений, ни пищеварения, ни биения сердца. Взгляните: ну кто скажет, что это живой человек? В известном смысле он мертвее мертвого, потому что у него даже волосы перестали расти, – так я слышал от врачей. А у мертвецов ведь волосы еще некоторое время…
– Да, я знаю, – перебил его Уорминг с оттенком неудовольствия.
Они еще раз заглянули в стекло. Действительно, престранный феномен представлял этот спящий. Во всей истории медицины не было подобных примеров. Бывали случаи, что спячка продолжалась около года, но к концу этого срока она всегда заканчивалась или пробуждением, или смертью. Случалось и так, что вслед за пробуждением наступала смерть.
Избистер заметил на теле спящего несколько знаков, оставшихся после впрыскивания под кожу питательных веществ (в первое время врачи прибегали к этому средству, чтобы предупредить паралич сердца). Он указал на них Уормингу, который и сам давно их заметил, но старался не смотреть.
– Подумать только, как много перемен произошло в моей жизни с тех пор, как он здесь лежит! – продолжал Избистер с эгоистическим самодовольством здорового человека, который любит жизнь. – Я успел жениться, обзавестись семьей. Мой старший сын, – в то время я и не помышлял ни о каких сыновьях, – мой старший сын уже американский гражданин и скоро кончает университет. Я постарел, поседел. А этот человек ни на один день не состарился и ни на йоту не стал умнее – в практическом смысле, хочу сказать, – чем был я в дни моей зеленой юности. Курьезно!
Уорминг повернулся к нему:
– Я тоже стариком стал. Мы с ним в крикет играли мальчишками, а
