Сергей Шведов - Подкаменная Тунгуска

— Ты сам-то семь раз нерусский — на морду свою посмотри. Чукча-чукчей, а не русак.

— Так чалдоны мы. В тайге откуда баб возьмешь? Вот и женились мои прапрадеды-прадеды на тунгусках и всяких мансичках-хантычках, понятное дело. Не на медведихах же им, сам понимаешь, жениться. По Международной программе дерусификации многие русские вообще в тунгусы записались. Так выгодней жить. Может и мы в нерусь перекрестимся? В тех же тунгусов, к примеру.

— Как с верой предков быть, скажи?

— А мне чо? Я — ничо! Чалдоны и тележному колесу молились, и дырке в стене, и пеньку трухлявому. Всяко бывало. Кержаки мы беспоповского толка да внецерковного согласия. Нам всяко едино, какому богу молиться и какому пану-хану сапоги лизать, абы сыто и тепло было. Можем и в православные воцерковиться, если чо, абы с выгодой.

— Тогда заводи свою тарахтелку и газуй наверх до самой церквушки, мыслитель всемирного масштаба, а то я стал что-то подмерзать!

Когда подъехали вплотную к церкви, на свист Ерофеича стремглав выскочили из-под снега с десяток породистых лаек и помчались навстречу снегоходу. Вопреки своему названию, псы не лаяли, а сдержанно порыкивали и изредка взвизгивали, выказывая радость увидеть хозяина живым и здоровым.

— Ну и на кой ты такую свору прожорливую держишь? — фыркнул гость, на всякий случай подтыкая длинные полы собольей шубы под себя, чтобы собаки сдуру не порвали. — Для охоты и парочки выше крыши будет.

— Э, не скажи, паря… то ись док. Снегоход — хорошо, а ездовые собачки как-то надёжнее. И я оленей упряжных держу на всякий случай. Они у меня на дальней заимке, где моху легче надрать.

— Волков боишься?

— Волки время от времени набегают, хотя им тут поживы мало. Они больше по зверистым местам рыскают.

— Слушай, мужик, а где ты достал таких чистопородных хаски?

— Чаво?

— Вот чалдон! Так твоих лаек по-научному кинологи называют.

— Те, которые собак, так-то чо, в кино снимают?

— Кинолог — не кинематографист, а специалист по разведению собак охотничьих, служебных и декоративных пород.

— Толк в них ведают? И это их кормит?

— Да твоих хаски в Москву завезти да продать — с руками оторвут за любые деньги. А на какой-нибудь Аляске с ними вообще озолотишься — там чистопородные хаски сто лет назад повывелись из-за дешёвых снегоходов.

— Понятно, амеры там тоже выродились, не рождаючи детей, живучи в своё удовольствие. Ну, хаски-маски пусть для американской забавы будут, а у меня лайки. Чистопородные они у меня потому, что в этих местах других собак за полтыщи вёрст не сыщешь. Им тут не с кем, кроме волка, скрещиваться, а волк лайке породу не испортит… А ну-ка ступайте к избе, сучьи дети! У крыльца покормлю.

— Зря ты, мужик, всю эту свору к дому свистнул. Только под ногами путаются. В гору с сумками идти и без того трудно по глубокому снегу.

— Э, не скажи, док…. Они нам, слышь-ка, дорожку в горку протопчут, а то крутенько больно по каменьям карабкаться. Особливо питерским шпильманам, которые без привычки к скальным тропам.

— Но-но! Про шпильманов и питерских забудь навсегда, если жить охота.

— Уже забыл…

Снегоход они оставили в добротном гараже, устроенном в одном из приделов церкви, что спряталась в глубоком снегу метров на сто ниже по склону от зимовья.

— От кого запираешь технику? — хмыкнул гость. — Говоришь, за много вёрст в округе ни одной живой души. Или тут медведи цирковые водятся, которые снегоход твой уведут?

— Бережёного бог бережёт. Если мы с тобой сюда добрались, паря… то ись док, то дорогу по нашим следам всякий осилит, было б желание.

— Да твои псы своим лаем мёртвого поднимут, если чужака учуют.

— На то и кормлю их мороженой рыбкой да требушинкой, чтобы службу помнили.

ГЛАВА 2.0 ЗИМОВЬЕ НА ЕТАГЫРЕ

— Вот и моя зимовёнка!

Рубленная более чем триста лет тому назад огромная изба из вековой лиственки стояла ровно и непорушно. Она прилепилась в затишке под нависшей скалой, не слишком чтобы уж очень высоко, но ноги собьёшь и руки обдерёшь, пока вскарабкаешься по базальтовым уступам, укрытым плотным снегом. В общем, идеальное укрытие. На колёсах сюда не подняться, и не всякий вертолётчик отважится лавировать меж острыми скалами.

От церкви вверх тяжеленный багаж путешественники тащили на себе. Взмокли, пока взобрались на укрытую косым сугробом площадку, которая служила двориком перед крыльцом. Из-под снега над избой торчали только печная труба, ветродвижок и половинка спутниковой тарелки.

— Нелёгонькие у тебя торбы, док, — еле отдышался Ерофеич.

— Деньги в себя все горести людские вбирают, оттого и тяжелы сумки… Ну а где же у тебя тут вход в твою берлогу? Изба вон вся под снегом.

— Погодь чуток, пусть мои собачки поработают.

Древние взрывотехники динамитными шашками вгрызлись в толщу скал, чтобы поставить тут сооружение. Наверняка золотая жила таит в себе несметное богатство. Иначе старатели не пошли бы на такие трудоёмкие расходы, чтобы устроить шахту в сложных геологических условиях.

Жильё замело выше крыши. Снежный нанос, готовый вот-вот съехать вниз, нависал над избой со скального козырька. Заметно было, этот скальный козырёк сдерживал тяжесть слежавшегося снега. Вылизанный ветрами заледеневший наст пока ещё сковывал его по морозной погоде. Ветряк электрогенератора на стальной стойке с распорками на тросах торчал из сугроба над избой, как радиомачта над кораблём. Он размахивал лопастями как-то нервно и неровно, словно паралитик.

— Похоронит твою зимовёнку снежная лавина когда-нибудь, — равнодушно зевнул док. — Там такая потенциальная энергия накоплена, что избу по брёвнышку раскатает.

— А ничо — авось пронесёт! Досе никого ещё не похоронила. По весне снег подтает, растрескается, обрушится на крышу кавалками. Скольки разов уже такое бывало, а даже крышу не снесло.

— Зима в этот год небывало снежная, учти.

— Ага, такой и не припомню.

— Понимать должен законы физики — от твоего ветряка снеговому насту вибрация передаётся. Наступит критический момент — снежный пласт тронется нежданно-негаданно, и пошла-поехала многотонная лавина с горы до самого озера. Подкрадется беда аки тать в нощи, перед ней ничто не устоит.

— Авось пронесёт! Да оно и слаще было бы так-то помереть, док, — невесело усмехнулся Ерофеич. — Чем утайкой жить, лучше во сне по башке бум! — и сразу на спокой вечный!

— Ты уж, мужик, как себе знаешь, а я ещё долго жить хочу. Может, лет до ста.

— Я, паря, тожить в рай желаю, да грехи не пускают. Может, эта лавинная погроза меня как в предупреждение от последнего самого злого деяния удерживает, чтобы чаша весов зла не перевесила чашечку добра, что я сотворил за всю свою поганенькую жизню.

— Сам себе дорожку кривую выбрал, душегуб. Чёрт тебя под руку не толкал и на ухо гадости не нашёптывал.

Голодные собаки шныряли в снегу, забавлялись, валялись на спине и беззлобно грызлись меж собой. И в конце концов прорыли проход к избе — только хвосты колечком торчали из прокопа, куда обрушился сугроб, закрывавший прежде крыльцо.

— Гля-ка — мои псюги нам напрямки дорожку до самого крыльца пропахали, а ты сомневался. Они у меня наученные.

— Да это прямо-таки коридор!

— Фу на вас, сучьи дети! Не путайтесь под ногами. Дайте до двери добраться. Чисто оголодали, оглоеды! Хорошая собака сама себя прокормит, а не клянчит у хозяина.

Ерофеич пошарил в глубоком снегу у крыльца и вытащил широкую алюминиевую лопату-сгребло.

— Притопчи-ка чуток снежок у крыльца, док, пока я от дверей отгребу.

Первым из-под снега проступил высокий бревенчатый ларь с массивной задвижкой из елового бруса. Ерофеич выбил его и бросил собакам подальше от крыльца с десяток мороженых рыбин.

— Жрите, да не подавитесь!

Собачья грызня всполошила всю округу. Даже снег с ближних ёлок посыпался, а желтогрудые синички слетелись со всех сторон дружной стайкой и уселись на распорках ветряка поджидать, когда лайки, наевшись от пуза, оставят им остатки пиршества. Гость ещё раз с опаской посмотрел на нависающий на скальном козырьке над домом снежный массив.

— С судьбой играешь в жмурки, мужик! Обрушится когда-нибудь.

— А тебе чего бояться — ты ж сам игрок по жизни.