Александр Морозов - Программист

Далее между нами произошел следующий разговор:

— Возьмите, пожалуйста. Я что-то передумала.

— Вспомнилось, что «курить — здоровью вредить»?

— Я этого никогда не забывала. —

— Тогда что же?

— Послушайте, если я дальше буду отвечать, через три минуты вы спросите мой телефон.

— И…

— И я его не дам.

— Обрекаете меня остаток жизни обзванивать сто тысяч московских телефонов?

— Я думаю, их еще больше. Но дело не в этом. Судя по вашей реактивности, вы бросите это занятие, не набрав и десятка номеров.

— Почему вы так думаете?

— Думать надо, когда есть над чем. А в данном случае нет проблемы — вы не выдержите однообразной работы. Ведь вы враг однообразия.

— Послушайте, трех минут еще не прошло, и, чтобы не демонстрировать свою реактивность, я не буду спрашивать ваш телефон раньше срока. Но нельзя ли заранее разъяснить, почему вы мне его не дадите?

— Популярно?

— Предельно. Намеков не понимаю с детства.

— Не вижу необходимости в случайных знакомствах.

— О, это уже не популярное изложение, а целый символ. Символ философии, которая, по-моему, вам не подходит. Вы ее просто взяли напрокат. На случай. А для меня, например, эта встреча вовсе не случайна. То, что я здесь сижу, — вполне закономерно и неизбежно. Я ведь совсем рядом работаю. Остается установить, что вы работаете тоже неподалеку, и от случайности нашей встречи останется меньше, чем ничего: отрицательный ноль.

— Как это: отрицательный ноль?

— Это такая программистская ерунда. Понимаете, электронная машина так глупа, что ей непременно нужен знак перед любым числом. Даже перед нулем. Вот у нас и получается не как у всех людей, один круглый нолик, а два: плюс ноль и минус ноль. Да, ну так а вы… тоже где-то здесь работаете? — спрашиваю я как бы между прочим.

— Тоже где-то здесь, — отвечает незнакомка. Впрочем, она уже не блоковская, не в чистом виде незнакомка. Ведь я уже кое-что знаю о ней, правда, всего лишь какую-то исчезающую долю процента. Но эта исчезающе малая доля — она ведь первая, а не последняя. А это значит, что, только возникнув, она растет с каждым мгновением. Неведомый континент выступает из туманов, как цель многолетнего плавания, цель, которая уже казалась призрачной, недостижимой. И я, как матрос на топ-мачте Магелланова корабля, готов завопить: «Монте видео!» — «Вижу землю!»

Впрочем, я благоразумно отказываюсь произнести это вслух. К тому же выясняется, что мое «как бы между прочим» не проходит. Оно разоблачается быстро и решительно. Несколько неожиданно для меня инициатива в разговоре переходит на другую сторону. Я слышу нечто явно ироническое, но, слава богу, пока незлое:

— Боже, какая бездна тонкости! Мало того, что вы незаметно подвели разговор к вопросу о моей работе, и все это на такой инертной, автоматической интонации, предельно усыпляющей бдительность. Вы еще невзначай дали понять, что передо мной само его кибернетическое величество, король электронных мозгов,

— Уж скорее: его кибернетическое ничтожество.

— Не рядитесь в ничтожество. Вы извините, я должна идти. Помните: лень мать всех пороков.

— И все-таки… хотелось бы позвонить.

— Ну… пожалуйста. Только сегодня я уезжаю на месяц. Уверена, что через месяц вы меня не потревожите. (Называет семь цифр.)

— А куда вы уезжаете?

— Простите, но я уже спешу. Всего хорошего.

— До свидания.

Она встала и так же аккуратно и точно, как и подошла, удалилась. Ушла в направлении пельменной. Мне идти в пельменную не хотелось. Хотелось сидеть и предвкушать разговор через месяц. Жалко, что через месяц. Он вполне мог бы состояться и завтра. И даже не прерываться сегодня. Впрочем, я уже знаю, чем это кончается. Вернее, чем это может кончиться. Я уже имел возможность беседовать каждый день с одной милой женщиной. Это была моя жена. А кончилось это тем, что через некоторое время она перестала быть моей женой. Год назад от одного услужливого приятеля я узнал, что они стала женой другого человека.

Все течет, все меняется, говаривал Гераклит. Когда я узнал от приятеля эту новость, я уже вполне мог отделаться подобным релятивистским безразличием. Ладно, подождем месяц. Такой «класс» встречается нечасто.

Я достал записную книжку, чтобы записать телефон незнакомки, я в недоумении перелистал страницы. На какую же букву ее записать? Тут только я понял, что так и не узнал имени. Записал на В. Великолепная. Усмехнулся, подумав, что, если когда-нибудь ее увижу, покажу запись.

Возбуждение рассеялось, и я снова почувствовал, что в конце ноября мир для человека в плаще — весьма неуютное место. Я решил покинуть мир и вернуться на работу.

На третьем этаже было пусто и полутемно. Только в дальнем конце коридора громыхала ведрами уборщица. Наша комната была заперта, а спускаться в охрану за ключом не хотелось. Я знал, что сейчас к комнате подойдет уборщица и откроет ее своим ключом. Пока можно перекурить.

Я отошел в неосвещенный угол и вытащил сигареты. На лестнице послышались шаги. Легкие. Кто-то поднимался. Вот в пролете появилось светлое пятно платья. Через секунду-другую пятно приобрело четкие очертания, и я увидел, что кто-то — это Лиля Самусевич.

— Ты что, по совместительству на полставки привидением устроилась? — приветствовал я ее примитивно-бодряческим голосом.

— Ты слишком примитивен, Гена, — со снайперской меткостью ответила Лиля. — Хоть и мои начальник.

Очередь была за мной. И я ею воспользовался:

— А начальству примитивность не возбраняется. Это даже полезно для подчиненных. А ну как попался бы тебе умный?

— Мне и попался… легкомысленный.

— Что это вы все засерьезничали так? Ты уже вторая меня в легкомыслии уличаешь.

— А кто первый? Уж не Постников ли? Ты, Геннадий Александрович, больше его слушай.

— А что?

— Ты, наверное, с самого рождения под наива играешь. Но, видно, подзадержался немного в этой роли;

По «Геннадию Александровичу» и понял, что неофициальную преамбулу пора свертывать. Да и не люблю я, когда меня пугают какими-то намеками Что я, мол, хлопаю ушами, что меня подсиживают, что меня обходят, и всякая такая музыка. Не то чтобы я был каким-то особенным смельчаком. Нет. Просто не понимал никогда и не понимаю всех этих страхов, слухов, забот.

Я люблю формальную, официальную информацию. Люблю факты. Намекай мне хоть десять раз, что возможно А, если я вижу на самом деле Б и никаких фактических условий для А, меня эти намеки нисколько не взволнуют.

А как разнообразны формы таких психологических тестов! Сколько труда и таланта вкладывается в них авторами! И под какими разновидностями они ни выступают — я так никогда и не пойму их побудительных причин.

Один любит время от времени подходить с озабоченным лицом и приглушенно шептать: «У тебя что, старик, что-нибудь не ладится? Шеф-то опять на тебя телегу катит». И сколько ему ни объясняй, что, если бы шеф был недоволен, он мог бы высказать это мне и сам и что я лично, никаких признаков недовольства не заметил, он все это выслушает, тоном непонятого скажет: «Ну, смотри. Тебе виднее. Я хотел только предупредить», — и отойдет, оглядываясь на тебя, как на опасно больного.

Другой принимает позу жалетеля. «Не ценишь ты себя, нет, не ценишь», — жалостливо приговаривает он, хотя сам десять лет сидит на одной должности и при каждой переаттестации трепещет, яко лист осиновый. И как ему ни объясняй, что ценить себя можно по разным меркам, что ты не видишь ровным счетом никаких причин для отчаяния, он все это выслушает, но глаза… Его глаза будут по-прежнему струить на тебя всепроникающую и всепонимающую скорбь.

Наверное, единственное разумное объяснение этой скорби в том, что вот есть же люди, которым недоступны чувства неоцененности и обойденности.

Но Лиля Самусевич вроде бы не из их стана. Может, у нее и есть какие-то реальные причины так говорить. Но все равно неприятно. По форме. Надо будет, сам разберусь.

Мне вообще неприятно показывать на людях, что я чем-то озабочен или огорчен. Я всегда держу хвост пистолетом. И исключения очень редки. Мне доставляет удовольствие разочаровывать людей отсутствием реакции на их мнимые страхи. Правда, иногда эти страхи оказываются не мнимыми.

Но когда страхи имеют реальные основания, они самоупраздняются. На сцену выходит сама реальность, которая требует быстрой, точнее сказать, своевременной реакции, решимости и действий, основанных на точном расчете. Недаром в рассказах автогонщиков, благополучно выбравшихся из критической ситуации, так часто встречается: «Я даже не успел испугаться». Не успел, потому что время требовалось совсем на другое.

Иное дело — тень за спиной часового. Тень, что темнее ночи и бесшумнее космической тишины, сквозь которую плывет земной шар. Еще реально не существующая, еще только намек, только возможность собственного бытия, она уже обостряет зрение и слух часового, напрягает его нервы, убыстряет сердцебиение.