Джон Уиндем - День триффидов
В конце концов я добрался до последнего поворота, откуда мне открылся вестибюль. Вероятно, все, кто был способен передвигаться, инстинктивно бросились сюда – либо в надежде найти помощь, либо чтобы выбраться на улицу. Возможно, некоторые сумели выйти. Одна из парадных дверей была распахнута настежь, но большинство больных не могли найти ее. Это была плотная толпа мужчин и женщин, почти все в больничном ночном белье, медленно и беспомощно кружащаяся на месте. Тех, кто был на краю толпы, это движение безжалостно прижимало к мраморным углам и лепным украшениям. То один, то другой человек спотыкался, и если толпа позволяла ему упасть, то шансов подняться у него уже не было.
Все это было похоже… Вы видели картины Доре, изображающие грешников в аду? Но Доре не мог изобразить звуков: рыдания, стоны, вопли отчаяния.
Больше минуты или двух я выдержать не мог. Я бросился назад, вверх по лестнице.
Мне казалось, что я должен чем-нибудь помочь им. Может быть, вывести их на улицу. Во всяком случае, прекратить это чудовищное медленное движение по кругу. Но довольно было одного взгляда, чтобы понять, что мне не удалось бы пробраться к выходу и тем более повести их за собой. А если бы и удалось, что дальше?
Я сел на ступеньку и некоторое время сидел, сжимая голову руками, и ужасные крики и стоны все стояли у меня в ушах. Тогда я отправился на поиски и нашел другой путь. Это была узкая служебная лестница, которая вывела меня во двор через черный ход.
Возможно, эта часть рассказа не совсем удалась мне. Все было так неожиданно и так потрясло меня, что какое-то время я сознательно старался не вспоминать подробности. А тогда у меня было такое чувство, будто это кошмар, от которого я отчаянно, но тщетно пытаюсь пробудиться. Выходя во двор, я все еще не решался поверить в то, что видел.
Но в одном-то я был уверен совершенно. Реальность или кошмар, а мне хотелось выпить, как никогда в жизни.
В переулке за воротами не было ни души, однако почти напротив оказался кабачок. Я и сейчас помню, как он назывался: «Герой Аламейна». На железных крючьях над приоткрытой дверью висела вывеска с очень похожим изображением виконта Монтгомери.
Я ринулся прямо туда.
Когда я вошел в общий бар, меня на миг охватило покойное ощущение обыденности. Бар был прозаичен и знаком, как все бары.
Но хотя в этом помещении не было никого, что-то, несомненно, происходило в задней комнате. Я услыхал тяжелое дыхание. Хлопнула пробка. Пауза. Затем голос произнес:
– Джин, будь он неладен! К черту!
Зазвенело разбитое стекло. Послышался сдавленный смешок:
– Зеркало, кажись. На что теперь зеркала?
Хлопнула другая пробка.
– Опять проклятый джин, – обиженно сказал голос. – К черту джин!
На этот раз бутылка угодила во что-то мягкое, стукнулась об пол и покатилась, с бульканьем разливая содержимое.
– Эй! – позвал я. – Я бы хотел выпить.
Наступила тишина. Затем голос осторожно осведомился:
– Это кто там?
– Я из больницы. Я хотел бы выпить.
– Что-то не припоминаю вашего голоса. Вы зрячий?
– Да, – ответил я.
– Тогда лезьте через бар, доктор, ради бога, и найдите мне бутылку виски.
– В таких делах я доктор, это верно, – сказал я.
Я перелез через бар и вошел в заднюю комнату. Там стоял пузатый краснолицый человек с седыми моржовыми усами, одетый в брюки и сорочку без воротничка. Он был изрядно пьян. Кажется, он раздумывал, открывать ли бутылку, которую он держал в руке, или запустить ею мне в голову.
– А ежели вы не доктор, то кто вы? – спросил он подозрительно.
– Я был пациентом… но выпить я хочу, как любой доктор, – ответил я и добавил: – У вас опять джин.
– Опять! Вот сволочь, – сказал он и отшвырнул бутылку. Она с веселым звоном вылетела в окно.
– Дайте-ка мне штопор, – сказал я.
Я взял с полки бутылку виски, откупорил ее и вручил ему вместе со стаканом. Себе я налил порцию крепкого бренди, долив немного содовой, затем еще одну порцию. После этого дрожь в моих руках несколько унялась.
Я взглянул на своего собутыльника. Он пил виски, не разбавляя, прямо из горлышка.
– Вы напьетесь, – сказал я.
Он остановился и повернул ко мне голову. Я мог бы поклясться, что его глаза видят меня.
– Напьюсь, сказали тоже! – произнес он презрительно. – Да я уже пьян, черт подери!
Он был настолько прав, что я не стал спорить. Секунду подумав, он объявил:
– Я должен стать еще пьянее. Гораздо пьянее. – Он придвинулся ко мне. – Знаете что? Я ослеп. Слепой, понимаете? Как летучая мышь. И все слепые, как летучие мыши. Кроме вас. Почему вы не слепой, как летучая мышь?
– Не знаю, – сказал я.
– Это все проклятая комета, разрази ее… Это она все наделала. Зеленые падучие звезды… и все теперь слепые, как мыши. Вы видели зеленые звезды?
– Нет, – признался я.
– В том-то и дело. Вы их не видели и потому не ослепли. Все другие их видели, – он выразительно помотал рукой, – и все ослепли, как мыши. Сволочная комета, вот что я скажу.
Я налил себе третью порцию бренди. Мне стало казаться, что в его словах что-то есть.
– Все ослепли? – повторил я.
– Ну да! Все. Наверное, все в мире. Кроме вас, – добавил он, подумав.
– Почему вы знаете?
– Да очень просто. Вы вот прислушайтесь, – предложил он.
Мы стояли рядом, опершись на бар в темном кабачке, и слушали. Ничего не было слышно – ничего, кроме шороха грязной газеты, которую ветер гнал по пустой улице. И эта тишина включала в себя все, что было здесь забыто тысячу лет назад, а то и больше.
– Поняли? – сказал он. – Это само собой ясно.
– Да, – сказал я медленно. – Да. Теперь я понимаю.
Я решил, что пора идти. Я не знал куда. Но мне нужно было узнать как можно больше о том, что происходит.
– Вы здесь хозяин? – спросил я.
– Ну и что из этого? – сказал он, словно оправдываясь.
– Да ничего, просто я должен уплатить за три двойных бренди.
– А… плюньте вы.
– Но послушайте…
– Плюньте, вам говорят. И знаете почему? Потому что на кой дьявол мертвецу деньги? А я ведь мертвец… все равно что мертвец. Вот только выпью немного еще.
Для своих лет он выглядел весьма крепким мужчиной, и я сказал ему об этом.
– Зачем жить, если ты слепой, как мышь? – злобно отозвался он. – Моя жена так мне и сказала. И она была права… только она храбрее, чем я. Когда она узнала, что детишки тоже ослепли, она что сделала? Легла с ними в постель и открыла газ. Понятно? Только у меня духу не хватило с ними остаться. Жена у меня была храбрая, не то что я. Ничего, я тоже стану смелее. Я скоро вернусь к ним – вот только напьюсь как следует.
Что я мог ему сказать? Все, что я говорил, только злило его. В конце концов он ощупью нашел лестницу и скрылся наверху с бутылкой в руке. Я не пытался ни остановить его, ни следовать за ним. Я стоял и смотрел, как он уходит. Я вышел на безмолвную улицу.
Глава 2
Появление триффидов
Это рассказ о событиях моей личной жизни. В нем упоминается огромное количество вещей, исчезнувших навсегда, и я не могу вести его иначе, чем употребляя слова, которыми мы имели обыкновение обозначать эти исчезнувшие вещи, так что они должны остаться в рассказе. А чтобы была понятна общая обстановка, мне придется вернуться к более давним временам, чем день, с которого я начал.
* * *Когда я был ребенком, наша семья – отец, мать и я – жила в южном пригороде Лондона. У нас был маленький дом, который отец содержал ежедневным добросовестным высиживанием за конторкой в департаменте государственных сборов, и маленький сад, в котором отец работал еще более добросовестно каждое лето. Мало что отличало нас от десяти или двенадцати миллионов других людей, населявших тогда Лондон и его окрестности.
Отец был одним из тех виртуозов, которые способны в один миг получить сумму целой колонки чисел – даже в тогдашних нелепых денежных единицах, – и потому, вполне естественно, по его мнению, меня ждала карьера бухгалтера. В результате моя неспособность дважды получить одинаковую сумму одних и тех же слагаемых представлялась отцу явлением загадочным и досадным. И мои преподаватели, пытавшиеся доказать мне, что ответы в математике получаются логически, а не путем некоего мистического вдохновения, один за другим отступались от меня в уверенности, что я не способен к вычислениям. Отец, читая мои школьные табеля, мрачнел, хотя во всех других отношениях, кроме математики, табеля выглядели вполне прилично. Думаю, его мысль следовала таким путем: нет способности к числам – нет понятия о финансах – нет денег.
– Право, не знаю, что с тобой будет. Что бы ты сам хотел делать? – спрашивал он.
И лет до тринадцати или четырнадцати я, сознавая полную свою никчемность, уныло качал головой и признавался, что не знаю.
Тогда отец тоже качал головой.
Для него мир резко делился на людей за конторками, занимавшихся умственной работой, и людей без конторок, умственной работой не занимавшихся и потому неумытых. Как он ухитрился сохранить такие воззрения, которые успели устареть за целый век до него, я не знаю, но они насквозь пропитали годы моего детства, и я только много позже осознал, что неумение обращаться с числами совсем не обязательно обрекает меня на жизнь дворника или судомойки. Мне в голову не приходило, что карьеру мне может обеспечить предмет, который интересовал меня больше всего, а отец тоже либо не замечал, либо не обращал внимания на то, что мои отметки по биологии всегда были хорошими.
