Леонид Кудрявцев - День без Смерти (сборник)
— Вот видишь, — говорю я Степану Рюмкину. — Я же тебе говорил. Сейчас самое главное — я иду в рейс. Остальное меня не волнует.
— И перестань на меня так смотреть, — говорю я ему. — Мне все эти смотрины надоели. Иди уж лучше к своим геологам.
— Ну, чего уставился на меня? — говорю. — Что тебе, больше смотреть некуда? Посмотри лучше на небо, посмотри, какое оно чистое и красивое. Посмотри, какое оно безоблачное. Посмотри на взлетное поле. Ведь это лучшее поле мира — ты это знаешь? Посмотри, какое оно гладкое. Посмотри еще куда-нибудь. А на меня тебе смотреть нечего. Совсем это необязательно.
— А если ты так уж по мне соскучился, — говорю я своему дяде Степе, — что не можешь на меня не смотреть, то смотри хоть по-человечески. И перестань молчать. И без тебя тошно.
А он все смотрит и молчит. Прямо пытка какая-то, честное слово.
— На твоем месте я бы этого не делал, — говорит он наконец. — Я понимаю, что от звездных трасс отказаться трудно. Но на твоем месте я бы отказался.
— Тебе легко.
— Нет, — говорит он мне. — Но ты не видел Манина.
— Пристал со своим Маней, — говорю я ему. — Главное, что я иду в рейс.
— Возможно, но…
— Но?
— Я боюсь за тебя, Саша. Боюсь, что ты свихнешься или станешь трусом. Как Манин. Но это, конечно, глупости. Слухом земля полнится.
Никаких сил у меня не осталось терпеть такое.
— Ладно, — говорю, — выкладывай. Только, пожалуйста, покороче.
— Может, не стоит?
— Нет уж, — говорю я, — рассказывай. Выкладывай, раз уж начал.
И вот мы уже, покинув территорию порта, идем по проспекту в прогулочном темпе, и Степан Рюмкин подробно рассказывает мне, как он вернулся однажды из звездного рейса, как встретил своего однокурсника Манина, и о чем они с Маниным говорили, и как Манин при этом выглядел. Самая обычная история. За последние два дня мне такие поднадоели.
Потом он умолкает. Я спрашиваю его:
— И это все?
— Тебе мало?
— Да как сказать, — говорю я.
— И ты не переменил решения?
— А разве можно менять решения? — Ну, как знаешь, — говорит мне Степан Рюмкин. — Мое дело было предупредить.
— Да, — говорю, — ты свое дело сделал.
— Да ну тебя, — говорит он.
— И тебя ну, — говорю. — Вон, кстати, твои марсиане стоят. Тебя небось дожидаются.
Я их еще издали приметил и все ждал случая обратить на них его внимание.
— Наверное, — говорит он. — Тогда я пойду. До свидания, Саша, и не забывай, что я тебе сказал.
— Не забуду, дядя Степа. До свидания.
Прощаемся мы как положено, и он идет к своим космическим марсианам, а я стою некоторое время, смотрю ему вслед, а потом разворачиваюсь на сто восемьдесят, чтобы идти назад к порту, и, естественно, нос к носу сталкиваюсь со своим будущим. В смысле — со своим будущим командиром.
3. Обеденный перерыв
Рон Гре, опутанный проводами биоусилителей, распластавшись под колпаком передатчика. Думал о еде. Он думал о ней уже несколько суток, и эти навязчивые мысли постепенно приобретали характер прекрасной и заветной мечты. Но она так и оставалась невоплощенной, потому что подопечный все время вел себя опрометчиво, и Рон Гре вынужден был снова и снова прибегать к телепатическому гипнозу.
Там, где специальный датчик соприкасался с кожей предплечья, раздался сигнал, что в миллионе парсеков от лаборатории жизнь подопечного опять подвергается опасности. Рон Гре среагировал мгновенно, введя в действие гипнотические каналы. Подопечный был остановлен — вот только надолго ли?
Проклятый лысый череп, подумал Рон Гре про своего начальника Роооза. Придумать такой бессмысленный труд — и назвать его важным научным исследованием! Только кому польза от такого “исследования”? В каждой работе должно быть творческое начало. И нужно питаться, хотя бы изредка.
Серия биосигналов, воспринятая тренированной кожей как освежающий электромассаж, позволила Рону Гре легко проанализировать состояние подопечного. Тот лежал сейчас без сознания на другом краю Вселенной. Ситуация складывалась самая благоприятная.
Ладно, подумал Рон Гре, на крайний случай остается Возвращатель Времени.
Принять решение трудно — зато какое блаженство, когда оно принято! Рон Гре совершенно самостоятельно открыл эту старую истину, запирая за собой дверь лаборатории. Всего через полчаса, дожевывая на ходу, он бежал назад, даже без биоусилителей чувствуя каждой клеткой своего настроенного, словно радиотелескоп, тела, что приключилась беда.
4. В звездопаде
А потом все перемешивается, как в диковинном безалкогольном коктейле, — пронзительно-красные сигналы тревоги, и зеленые огни индикаторов противометеоритных лазерных батарей, и короткие удары бортовых двигателей, и толчки ускорения; и все это валится в одну кучу, а потом — раз, другой, третий — внешний стук по корпусу корабля.
— Метеоритная атака, — радостно говорит капитан Никитин.
— Ее только недоставало, — говорю я.
Корабль висит сейчас один в необъятном небе, до ближайшей планеты несколько лет лёта с нашей скоростью, двигатели все время барахлят, аварийные роботы их чинят, а потом приходится чинить аварийных роботов, и вовсе не очевидно, что нам удастся из всего из этого выпутаться. А тут еще метеоатака.
— Не понимаю, откуда здесь столько метеоритов, — говорю я. — На моих картах нет ничего подобного.
Корабль наш маневрирует: тормозит, ускоряется, отрабатывает повороты, бочки, виражи и другие фигуры высшего пилотажа. Словом, ведет себя как змея, которую забрасывают камнями. Делает все, чтобы увернуться. И увертывается. Но иногда в нас все-таки попадает. Порядка нескольких раз, как говорят перестраховщики.
Вдруг капитан Никитин отстегивается от кресла, встает и направляется к распределительному щиту с таким видом, будто хочет там что-нибудь выключить.
— Эй, — говорю, — капитан! В чем дело?
В этот момент корабль делает резкий вираж, уходя от очередного булыжника, и капитан Никитин, естественно, растягивается на полу рубки. Потом встает и продолжает движение к распределительному щиту.
— Я хочу выключить шкибер, — говорит он.
Ну вот, думаю, дождался. А ведь дядя Степа тебя предупреждал, что он сумасшедший. Тогда ты не послушался. Других тоже не слушал. Никитин просто спортсмен, считал ты, отчаянный парень. Главное- уйти в рейс. Вот теперь и расхлебывай.
— Это еще зачем? — спрашиваю.
— Мне кажется, он не совсем исправен, — говорит он.
— Это вам только кажется, — говорю я. — Я совсем недавно его проверял. Я за свое хозяйство ручаюсь.
Он тем временем преодолел уже половину пути до распределительного щита. Останавливаться, конечно, не собирается.
— Недавно, — говорит. — Год назад я его и сам проверял.
— Да вы что, не понимаете, чем это может кончиться? — почти кричу я.
— Прекрасно понимаю.
— А кто поведет корабль, когда вы выключите шкибер?
— Вот вы и поведете. Или я сам, если вам трудно.
А корабль между тем будто танцует свой корабельный народный танец. Сплошные па и пируэты. То вправо его ведет, то влево, и все время дергает и бросает, и не поймешь, где верх, а где низ. Очень богатый репертуар. И капитана Никитина тоже, естественно, швыряет по всем углам. Оттого мы так долго и разговариваем. А всего-то от наших кресел до этого щита метров восемь, от силы. Но корабль-то честно отрабатывает программу, как на параде. Бог мой, думаю, да разве же я смогу такое выделывать? Да и никто не сможет. Только машина.
— А кто будет стрелять по ним из лазеров?
— Вы, — говорит он мне. — Или я. Словом, тот, кто свободен от пилотажа.
Локаторы белым-белы, горят вспышками. Сигнал на сигнале и сигналом погоняет. А он — стрелять по ним вручную, когда там не то чтобы прицелиться, а даже и спуск нажать не успеваешь, как тебя уже хлопнет, если ты даже и разберешь, что к чему.
Корабль в этот момент опять становится на дыбы, и капитана Никитина со всего размаху ударяет головой о пульт. Некоторое время он лежит недвижимый, будто судовое имущество.
Потом открывает глаза и смотрит на меня как положено командиру:
— Штурман Буров! Идите и выключите шкибер.
— Сейчас, — говорю я ему. — Уже иду. Вот только отстегну ремни.
И начинаю делать вид, что распутываю привязную систему. Он, успокоенный, закрывает глаза и лежит неподвижно. Не считая, конечно, того, что кидает его из стороны в сторону на каждом крутом повороте.
Потом он вновь открывает глаза.
— Штурман Буров! Разве вы не слышали моего последнего распоряжения?
— Отчего же, — говорю. — Прекрасно слышал.
