Мервин Пик - Титус один
Но Гепара не знала покоя. Что за дело ей до того? Что – до этого? Никакого. А примет она гризиортспийские гобелены? Еще как примет.
Их купили для нее, лишив тем самым небольшую страну единственного ее достояния.
И вот они висят в огромной комнате, специально для них и выстроенной, прекрасные, как никогда, горящие грязноватым золотом и краснотой, и никто их не видит, поскольку Гепара забыла о них, бывших когда-то ее радостью.
Гобелены умерли для нее, точно как и она для них. Единороги преклоняли колени, оставаясь невидимыми. Пылавшие под лучами солнца утесы ничего ровно не значили. Опасные ущелья больше опасными не были.
Покрытый верблюжьим волосом пол; укрытые гобеленами стены; туалетный столик; зеркало. Столик был вырезан из единой глыбы гранита. На поверхности глыбы лежали, как и всегда, туалетные принадлежности Гепары.
Черная гранитная столешница была безупречно гладкой, но волновала ладонь неровностями, она, казалось, то вспучивалась, то покрывалась вмятинками, и отражения разного рода орудий были остры в ней, как сами орудия, и неизменно изгибисты. При всем обилии туалетных приборов, разноцветные эти предметы занимали лишь малую часть столешницы. Справа и слева от них растекался адамантовый, роскошно волнистый гранит.
Впрочем, Гепара, сидевшая, выпрямившись, за столиком в кресле верблюжьей шерсти, была нынче не в том настроении, чтобы водить по граниту ладонями в безмолвном, чувственном упоении. Что-то случилось с ней. Что-то такое, чего никогда еще не случалось. Впервые за всю свою жизнь она ощутила себя ненужной. Титус Гроан показал, что способен обойтись без нее.
В глуби ее маленького, тонкого, по-военному прямого тела клубились, переплетаясь, змеи. За пустотой безжизненных, по видимости, глаз таился целый мир остервенелых кошмаров, ибо Гепара сообразила вдруг, что ненавидит Титуса. Ненавидит его независимость. Ненавидит то, что присутствует в нем и отсутствует в ней. Она подняла остекленевшие глаза к небу за зеркалом. Там плыли маленькие облачка, и глаза ее наконец прояснились, и веки укрыли их.
Мысли Гепары начали осыпаться, точно чешуйки, и, в конце концов, в голове ее воцарилась полная пустота, ибо темные помыслы девушки обладали ужасной силой и сохранить их навсегда означало бы поддаться безумию.
За зеркалом возвышалась, пронзая небо, гордость отца. Новейшая из его фабрик. Над одной трубой спиралью возносился дымок.
Сколь ни застыла Гепара в своей муке, все средства, коими располагала она, были приведены в боевой порядок. Целое войско причудливых приспособлений, разноцветные, будто радуга, сверкающие, точно сталь или воск, орудия красоты, резные алебастровые сосуды с притираниями, краска для век, нард.
Благоухание ониксовых и порфировых чашечек… оливковое, миндальное, кунжутное масла. Ароматические пудры, только для нее одной истолченные; роза, миндаль, айва. Губная помада, пряности, камеди. Карандаши для бровей и цветные – для век; тушь для ресниц, кисточки для пудры. Пинцеты для бровей, щипчики для завивки ресниц. Бумажные салфетки, салфетки креповые и несколько маленьких губок. У всего имелось собственное место перед бесподобным зеркалом.
Заслышалось какое-то бормотание. Поначалу едва различимое, оно не позволяло понять ни слова, ни даже узнать ее голос. Если бы в гардеробной Гепара была не одна, никто бы и не подумал, что подобные звуки могут срываться со столь хорошеньких уст. Но они становились все громче, громче, и наконец, Гепара ударила по граниту стола кулачками и закричала:
– Скотина, скотина, скотина! Убирайся назад в свое грязное логово! Убирайся в свой Горменгаст! – и, вскочив, промахнула рукой по граниту, и все, что было на нем так красиво расставлено, полетело, кружась, по воздуху, и разбилось, и растеклось, потраченное напрасно, по белым верблюжьим шкурам и тусклой красноте гобеленов.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Из горечи, ставшей такой же частью ее существа, как аллергия, поднималось на поверхность сознания нечто, допускающее уподобление морскому чудовищу, которое всплывает из океанских глубин, чешуйчатое, омерзительное. Поначалу Гепара не замечала, не ощущала его нарождения, но с ходом дней неясные помыслы приобретали все более резкие очертания. А после их сменяло что-то еще более резкое, пока Гепара не уяснила: ей нужно понять не только как нанести удар, но и когда его нанести. И наконец, через две недели после ссоры с Титусом, она обнаружила, что деятельно обдумывает уничтожение юноши, что к этой цели устремлено все ее существо.
Сметя на пол свои прикрасы, она смела и то, что туманило ее разум и страсть. И этот порыв не просто наполнил Гепару злобой еще пущей, но и сообщил льдистую ясность мыслям, так что при следующем свидании с Титусом она казалась истинным воплощением уравновешенности.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
– Так это и есть тот самый юноша? – спросил отец Гепары, хиленький человечек.
– Да, отец, тот самый.
Голос отца был невыразимо пуст. Когда он входил в комнату, всем казалось, что из нее кто-то вышел. Он был человеком, настолько неописуемым, что даже неловко сказать. Лишь о черепной коробке его и можно было сообщить нечто определенное: нарост цвета топленого жира.
Взявшись описывать черты его, по одной за раз, мы бы ничего ровным счетом не достигли, – трудно было даже поверить, что в жилах Гепары текла та же самая кровь. Но что-то все-таки было – какая-то эманация, связующая дочь и отца. Подобие ауры, принадлежавшей им и только им, хоть лица обоих никакого отношения к таковой не имели. Ибо отец Гепары был ничем: существом, состоящим исключительно из интеллекта, не сознававшим, по-человечески говоря, что при всей своей гениальности, он остается разновидностью пустоты. Думал же он лишь об одном – о своей фабрике.
Гепара, проследив взгляд отца, увидела Титуса.
– Притормози, – резко, точно чайка, вскричала она.
Отец тронул кнопку, и машина немедля остановилась, вздохнув.
На дальнем конце укрытого ветвями деревьев проселка, стоял, разговаривая, по всему судя, с собой, Титус, – впрочем, когда Гепара с отцом совсем уж решили, что он спятил, вблизи него обнаружилась в далеком переплетении веток троица нищих.
Приближавшейся машины все четверо, похоже, не увидели и не услышали.
Неяркий осенний свет пестрил длинную дорогу, обращая ее в ковер.
– Мы следовали за вами! – говорил Треск-Курант. – Ха-ха-ха! Следовали, можно сказать, по пятам, с переменным успехом.
– Следовали? Чего ради? Я вас даже не знаю, – удивился Титус.
– Вы разве не помните, молодой человек? – сказал Рактелок. – В Подречье? Когда Мордлюк спас вас?
– Да, да, – ответил Титус, – но я не помню вас. Там были тысячи… к тому же… вы встречали его?
– Мордлюка?
– Мордлюка.
– Нет, – сказал Швырок.
Помолчали.
– Мой дорогой юноша… – начал Треск-Курант.
– Да? – отозвался Титус.
– До чего ж вы изящны. Точь-в-точь, как я когда-то. При нашей последней встрече вы были нищим. Как мы теперь, совершенно. Ха-ха-ха! Обтрепанным пустобродом. А нынче, нет, вы только гляньте. Ба-ба-ба!
– Заткнитесь, – сказал Титус.
Он оглядел их снова. Троица неудачников. И таких напыщенных, какими лишь неудачники и бывают.
– Что вам от меня нужно? – спросил Титус. – У меня нет ничего, что я мог бы вам дать.
– У вас есть все, – сказал Рактелок. – Потому мы и следовали за вами. Вы не такой, как иные прочие, мой господин.
– Кто это сказал? – прошептал Титус. – Откуда вы знаете?
– Ну это все знают! – воскликнул Треск-Курант и до того уж громко, что его услышали даже Гепара с отцом, следившие за каждым движением всех четверых.
– Мы держали уши востро, смотрели в оба, и не упускали того, что ниспосылал нам Господь.
– В конце концов, за вами же приглядывали. Вы не какая-нибудь никому не ведомая личность.
– Неведомая! – вскричал Треск-Курант. – Ха-ха-ха! Вот это здорово!
– Что у вас в мешке? – спросил, отворачиваясь, Титус.
– Труд всей моей жизни, – ответил Рактелок. – Книги, десятки книг, впрочем, все они одинаковы. – Он гордо вскинул голову и поводил ею туда-сюда. – Это мои «остатки». Средоточие моего существа. Прошу вас, возьмите одну, мой господин. Возьмите ее с собой в Горменгаст. Сейчас я достану.
И Рактелок, оттолкнув от кресла Швырка, рывком распахнул мешок и, окунув в нутро его руку, извлек на свет книгу. И сделал шаг к Титусу, протягивая таинственный том.
– Про что там? – спросил Титус.
– Про все, – ответил Рактелок. – Про все, что мне известно о жизни и смерти.
– Я не большой любитель чтения, – сказал Титус.
– Спешить некуда, – отозвался Рактелок. – Почитаете на досуге.
– Большое спасибо, – сказал Титус. Он перелистал наугад несколько страниц. – Так здесь и стихи есть, верно?
– Перемежающиеся, – сказал Рактелок. – Это очень верное слово. Перемежающиеся стихотворения. Прочитать вам одно… мой господин?
