Нил Шустерман - Беглецы
Коннору не дано знать, существует ли на самом деле душа или нет. Но сознание существует точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же где-то существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мысли… но Хайден, увы, еще не закончил.
— Вот вам еще тема для размышления, — говорит он. — Давно, еще когда я жил дома, была у меня одна знакомая. Было в ней что-то такое, что заставляло слушать, когда она говорила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически больным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь знает с самого начала, кому и что предопределено, и тем, кто закончит дни на разборке, душа не полагается.
Диего неодобрительно фыркает:
— Мне эта теория не нравится.
— Тем не менее девочка продумала ее до мелочей, — продолжает Хайден. — Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похожи на нерожденных детей.
— Нет, подожди-ка, — говорит Гундос, которого, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. — У нерожденных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия — так гласит закон.
Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с собой поделать.
— В законе совсем не обязательно содержится истина, — говорит он.
— Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если что-то прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей думали о том, что в нем впоследствии было прописано, и решили, что в этом есть смысл.
— Гм, — говорит Диего, — в том, что говорит Гундос, есть логика.
Может, и есть, но Коннору кажется, что логика должна быть несколько иной.
— Как можно принимать законы, касающиеся того, что никому в точности не известно?
— Тем не менее их все время принимают, — отмечает Хайден. — Такова природа законов: это догадки образованных людей о том, что истинно и что ложно.
— И то, что написано в законе, меня устраивает, — добавляет Гундос.
— Но если бы это не было прописано в законе, стал бы ты в это верить? — спрашивает его Хайден. — Поделись с нами личным мнением, Гундос. Докажи, что у тебя не только сопли в башке.
— Ты зря теряешь время, — замечает Коннор, — у парня под куполом пусто.
— Давайте дадим нашему сопливому другу шанс, — возражает Хайден.
В наступившей тишине слышно, что звук двигателей изменился. Коннор чувствует, как самолет начинает медленно снижаться. Интересно, думает он, я ошибаюсь или другие тоже это чувствуют?
— Нерожденные дети… бывает, они сосут большие пальцы, верно? И брыкаются в животе. Может, когда ребенок представляет собой сгусток клеток, не более того, у него еще нет души, а вот когда он начинает сосать палец и лягаться, она появляется.
— Неплохо, Гундос! — восклицает Хайден. — Это уже мнение! Я знал, что у тебя получится!
У Коннора кружится голова. Это из-за крена или просто в клетке закончился кислород?
— Коннор, ты должен отдать парню должное. Гундос нашел личное мнение в дебрях серых клеточек, которые, кажется, у него все-таки есть. Теперь ты должен сказать, что ты думаешь.
Коннор вздыхает, понимая, что сопротивляться навязчивому Хайдену трудно. Он вспоминает ребенка, за которого им с Рисой, пусть недолго, пришлось вместе отвечать.
— Если душа существует — а я этого не утверждаю, — она появляется, когда ребенок приходит в этот мир. До этого он часть матери.
— Нет, это неверно! — восклицает Гундос.
— Послушай, вы хотели знать мое мнение, я высказал его.
— Но оно ошибочно!
— Нет, Хайден, ты видишь это? Видишь, что ты затеял?
— Да, да! — говорит Хайден возбужденно. — Похоже, у нас начинается маленькая Хартландская война. Жаль, что так темно и ничего не видно.
— Если хотите знать мое мнение, — вмешивается Диего, — вы оба ошибаетесь. Мне кажется, дело вовсе не в этом. Дело в любви.
— Ух ты, — замечает Хайден, — а Диего, оказывается, романтик. Дайте-ка я в другой угол перемещусь.
— Слушай, я серьезно говорю. У человека не будет души, если его никто не любит. Если мать любит ребенка, хочет его иметь, у него появляется душа в тот момент, когда она узнает о его существовании. Душа появляется тогда, когда человека кто-то начинает любить. И точка!
— Да? — возражает Коннор. — А как же подкидыши или дети, живущие в государственных интернатах?
— Им остается только надеяться на то, что когда-нибудь их кто-нибудь полюбит.
Коннор негодующе фыркает, но в глубине души понимает, что откреститься полностью от этой мысли не получится, как и от всего того, что сказали другие. Он вспоминает родителей. А они любили его когда-нибудь? Безусловно, когда он был маленьким, его любили. А потом перестали, но это еще не значит, что он лишился души… хотя порой ему действительно кажется, что так оно и есть. По крайней мере, часть ее погибла, когда родители подписали разрешение на разборку.
— Диего, это так мило, — говорит Хайден сахарным голоском. — Думаю, тебе стоит начать писать поздравительные открытки для других.
— Может, мне стоит начать писать их на твоей роже?
Хайден встречает это предположение бодрым смехом.
— Ты, я смотрю, любишь посмеяться над мнением других, — замечает Коннор. — Как же так получается, что у тебя нет своего?
— Да, кстати, — присоединяется Гундос.
— Ты любишь манипулировать людьми ради развлечения. Теперь твоя очередь. Развлеки нас, — перебивает его Коннор.
— Да, да, — соглашается Гундос.
— Скажи-ка нам, — требует Коннор, — что происходит в Мире, в Котором Живет Хайден. Когда мы обретаем душу?
Хайден долго не отвечает. Когда он наконец решается заговорить, в его голосе звучит неуверенность.
— Я не знаю, — тихо произносит Хайден.
— Это не ответ, — поддразнивает его Гундос, но Коннор хватает его за руку и дергает, вынуждая замолчать, потому что парень ошибается. Хотя в темноте не видно лица Хайдена, Коннор определил по голосу: он сказал правду. Такая искренность для Хайдена нехарактерна и резко контрастирует с его обычной клоунадой. Возможно, это первые слова, сказанные им от души за все время их короткого знакомства.
— Да нет, это ответ, — говорит Коннор. — Может, это даже самый верный ответ. Если бы люди умели признаваться в своем незнании, может, никакой Хартландской войны никогда бы и не случилось.
Под днищем корзины раздается механический лязг. Гундос от неожиданности испуганно вскрикивает.
— Шасси, — объясняет Коннор.
— А, точно.
Через несколько минут они прибудут в место назначения, каким бы оно ни было.
Коннор пытается подсчитать, как долго они находились в воздухе. Девяносто минут? Час? Два часа? Определить, в каком направлении они летели, никак не получится. Они могут сесть где угодно. Может, Гундос и прав: самолет летит в режиме автопилота и по команде с пульта управления упадет в океан, чтобы избавиться от них, как от нежелательной улики. Или еще что похуже? Что, если… Что, если…
— А что, если нас просто отправили в заготовительный лагерь? — говорит Гундос. На этот раз Коннор не приказывает ему заткнуться, потому что ему в голову лезут похожие мысли.
Ответить Гундосу решает Диего:
— Если так, я бы хотел, чтобы мои пальцы достались скульптору и он использовал их, чтобы создать что-то вечное.
В наступившей тишине все размышляют над словами Диего. Потом Хайден решает высказаться:
— Если меня отдадут на разборку, хотелось бы, чтобы мои глаза достались фотографу — такому, который снимает супермоделей. Вот что хотят видеть мои глаза.
— А я хочу, чтобы мои губы достались звезде рок-н-ролла, — говорит Коннор.
— Ноги — олимпийскому чемпиону.
— Уши — дирижеру оркестра.
— Желудок — ресторанному критику.
— Бицепсы — культуристу.
— Мои носовые пазухи врагу не пожелаю.
Они продолжают болтать и смеяться, когда самолет касается взлетно-посадочной полосы.
28. Риса
Риса не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в корзине, в которой летит Коннор. Впрочем, она уверена, что мальчишки будут говорить о том, о чем они всегда говорят, куда бы ни попали. Риса не подозревает, что в их клетке происходит ровным счетом то же самое, что и в той, где находится она, да и почти что в любом другом контейнере, стоящем в багажном отделении: люди стараются побороть страх, высказывают невероятные предположения, задают друг другу вопросы, которые вряд ли решились бы задать при других обстоятельствах, и делятся сокровенными историями. Детали конечно же меняются от корзины к корзине, как и сидящие в них люди, но общий смысл происходящего остается неизменным. Выйдя на свободу, никто уже не будет говорить о том, о чем говорилось в корзинах, а многие даже себе не признаются в том, что говорили об этом, но после всего, что им пришлось пережить вместе, невидимые узы товарищества, скрепляющие их, все равно станут крепче.
