Александр Бачило - День гнева (сборник)
— Марта! Ма-арта!
Корова подняла голову и лениво промычала.
Идиллия, подумал Родион. «За морями, за долами, за высокими горами, в краю, полном чудес, фей и маленьких добрых людей, жили-были…». Мечта каждого фермера, золотая мечта детства иметь в таком краю свой лакомый кусок земли, жирной и мягкой, как слоеный пирог, с вот таким вот лугом, с вот такой вот партеногенезной коровой, с огромным, необъятным выменем… И жить здесь. Боже мой! Утром, рано-рано, по холодку, по своему росистому лугу — босиком, дыша полной грудью, затем кружла теплого, утреннего, только из-под коровы, парного молока…
Ну вот. «В краю, полном чудес…».
Изгои. Самовольные изгои. Мещане с фермерским уклоном. С придурью. Уйти, забиться куда-нибудь в угол, подальше, в самую-самую темень, но чтоб это был мой, непременно мой, только, лично, индивидуально мой угол! А до моей… то есть, его, угла, темноты, вам дела нет.
Родион зло рванул с травы рюкзак, закинул его за плечи и, ни разу не оглянувшись, ушел из этой долины с альпийским, чужим, неуместным здесь лугом, вырождающимися поселенцами и коровой, не махающей хвостом.
Семь дней Родион бродил по горам. После этой колонии было ясно, что ни о какой разумной жизни здесь, на планете, и даже в самой колонии, говорить не приходится, но на корабле его ждали скука и безделие, и поэтому он лазил по скалам и ждал, пока ремонтники починят корабль, и он насосет побольше энергии. В долину он больше не заходил — не мог себя заставить.
Нужно было сразу выволочь их из хижины за шкирки, запихнуть в корабль и привезти на Землю, как привозил он до сих пор всякую живность — фауну исследуемых планет. Как каких-то доисторических животных. Ископаемых. Реликт. Но сейчас уже не хватало ни сил, ни духа — пусть на Земле сами разбираются, что им делать с этим заповедником.
Сделав огромный крюк по горам, Родион, наконец, вышел назад, к ущелью, где он приземлился. Вышел безмерно уставший, с распухшими от бессонницы глазами.
Корабль уже стоял — оживший, подлатанный организм, бок был выровнен, хотя и нес на себе следы скомканной, а затем разглаженной обшивки. По всему было видно, что корабль готов к старту.
Родион прошел мимо бездельничавших роботов, хмуро бросил: — Марш в отсек — стартуем, — залез в люк и, восстановив его, плюхнулся за пульт. Немного подождал, пока улягутся роботы-ремонтники, и стартовал.
Выйдя на орбиту, он проверил энергетический запас корабля — было мало, очень мало, и никакая земная база просто не выпустила бы его (еще чего доброго провалится во Временной Колодец, и тогда разве что сам черт будет знать, что с ним станется), но тут не было никакой земной инспекции, а оставаться на орбите еще два дня, чтобы подзарядиться, он не мог. Это было выше его сил.
И он рискнул.
Вначале все шло как положено — началось медленное проникновение, и он уже почти вошел в межпространство, облегченно вздохнул… и тут вся энергия корабля ухнула лавиной как в прорву, и корабль, уже на полном энергетическом нуле, выбросило назад, в околопланетное пространство.
Ну, вот, подумал он, доигрался.
Биокомпьютер быстро защелкал, застрекотал и выдал информацию: «Положительный эффект Временного Колодца. Перемещение: двести плюс-минус пятнадцать лет по вектору времени».
— Релятивист! — зло процедил Родион. — Ах, ты мой новый, современный релятивист! Кричите все «ура»! Бросайте вверх чепчики, встречайте музыкой, тушем и цветами, морем, фейерверком цветов!
Он закрыл глаза и застонал. Ребята встретят его сединой и скрытой насмешкой: «Как же это ты, а?», а Рита… Бог мой, почти такая же, только с морщинками у глаз — двухсотдвадцатитрех-плюс-минус-пятнадцатилетняя — познакомит его со своей, забытого колена, праправнучкой…
Глупо. Все глупо! И мысли глупые, и попался глупо. Как мальчишка, не знающий урока и зачем-то тянущий руку… Внутри было пусто, голодно, сосало под ложечкой. Хотелось… Черт его знает, чего хотелось! Если бы можно было вернуться назад.
Родион посмотрел вниз, на по-прежнему безмятежно-салатную планету. Дважды проклятую им самим и, кто знает, сколько ее поселенцами.
После третьего витка, когда корабль уже более-менее заправился, подзарядился, Родион решил приземлиться. «Вернуться назад…».
На этот раз все прошло как положено. Он вовремя уравнял потенциалы, хотя не хотелось, ой, как не хотелось! — лучше бы отсюда, сверху, камнем, чтоб в лепешку, на мелкие части, и чтоб даже скорлупа корабля не смогла регенерировать!
Он посадил корабль прямо на лугу, на противоположном от хижины конце долины, и вышел. Двести лет… Луга как такового не было. Вместо травяного ковра были редкие, длинно-остролистые кустики, жухлые, жесткие и куцие. Рядом с хижиной… У хижины не было коровы. Рядом с ней стояло бегемотообразное животное, черное — смоль, бесхвостое, лоснящееся, с туловищем-бочкой, вблизи — цистерной, шлепогубое, с огромными стрекозиновыпуклыми глазами.
Родион подошел поближе. Животное смотрело на него бездумным фасетчатым взглядом и, мерно жуя, пускало слюну. Слюна, рыжая и тягучая, медленно вытягивалась, ползла вниз, растекаясь по земле огромной янтарно-ядовитой лужей, а затем, оставив совершенно черное пятно дымящейся взрыхленной земли, втягивалась обратно в чавкающую, рокочущую пасть.
Дверь хижины хлопнула, и оттуда выкатился большой, по пояс Родиону, блестящий черным хитином паук о четырех лапах. Он выволок за собой охапку дощечек и, тут же, прямо у порога, начал что-то мастерить. Родион подождал, всмотрелся. Работа шла споро и вскоре из-под лап паука появился готовый упаковочный ящик. Самый обыкновенный. По диагонали просматривалась полустертая надпись: «…eat Corportion» — доски были сбиты в том же порядке, что и четыреста лет назад при упаковке чего-то там…
Паук бросил ящик в кучу других у стены хижины и, прихватив с собой молоток, умчался в хижину.
«Покеда, дядя!».
Родион поежился и шагнул вслед за ним. В хижине, кроме первого, был еще один паук, тоже черный, но жирный и толстый, он возился, как неопытная суетящаяся акушерка, у надсадно гудящего синтезатора, готового что-то произвести.
Родион обернулся в угол и оцепенел. В углу, на своем троне, восседал «король». Одежда на нем истлела, сам он тоже; остался только почерневший, обветшалый скелет. Челюсть от черепа давно отвалилась и валялась на полу в зловонной, разлагающейся куче нечистот.
— Здравствуй, — сказал Родион.
— Welcome8, — сказал король.
— Ну, как? Ты доволен?
Молчание.
Затем тихое-тихое, как порыв далекого ветра:
— I see…9
Мимо Родиона с подносом белой, горой, студенистой массы прошмыгнул черный жирный паук и, остановившись у трона, принялся ложкой бросать ее в скелет. Метко, туда, под верхнюю челюсть.
Родиона замутило, и он выскочил вон.
Не надо, подумал он. Не надо было сюда возращаться. Зря.
На крыльцо выкатился паук, помялся на лапах, потоптался и, вдруг, протяжно, с икотой, позвал:
— Март-а-а!
«Бегемот» медленно повернул к нему огромную, без шеи, голову и промычал.
1971 г.
Виталий Забирко
Сторожевой пес
Днем. И ночью.
В пятидесятиградусную жару и в сплошной тропический ливень, в шторм, когда соленая пыль прибоя долетала до тропы, протоптанной в прибрежных скалах, он не спеша, но не останавливаясь, неторопливо шагал вокруг острова.
Два часа — круг.
Восемь километров — круг.
Десять тысяч шагов.
Его тяжелые, остроносые полусапожки с самонарастающей металлоорганической подошвой мерно крушили попадавшиеся на его пути консервные банки: жестяные, стеклянные, пластмассовые. Маринованные огурцы с хрустом выпрыгивали из стеклянных, пластмассовые лопались пивом и лимонадом, из жестяных, ржавых и новеньких, выдавливалась рыба: кусочками и целиком, в прованском масле, томатном соусе, собственном соку; в вине, белом и красном; пряного посола. Выплескивались компоты и джемы, хрустели крабы, бисером рассыпалась черная икра. Когда на его пути попадалась большая жестяная банка с желтой наклейкой, где-то далеко в подсознании шевелилась мысль: «И почему я до сих пор не ел ананасов? Пусть даже консервированных…». Он наступал на банку, она чавкала сиропом и дольками ананаса, и шел дальше.
Два часа — круг.
Восемь километров — круг.
Десять тысяч шагов.
В пятидесятиградусную жару, сквозь сплошной тропический ливень.
Днем.
И ночью.
Барт лежал ничком на широкой скалистой площадке, шершавой и теплой. Уткнувшись носом в гранит, он насыщался теплом, ерзал по скале, терся о нее щекой, чувствуя всей поверхностью кожи, как испаряется насквозь пропитавшая его морская вода, зудя в царапинах и ранках, а он, наконец, впервые за семь дней по настоящему обсыхает, и от удовольствия постанывал. Все это сон. Дурной сон. С кораблекрушением, одиночеством, без пищи и пресной воды. Господи, только бы на острове кто-нибудь жил! Он представил, как он встанет и пойдет в деревню. Как он напьется там кокосового молока. До одурения. Живот его раздуется, станет большим и упругим, а он будет его удовлетворенно похлопывать и пить, пить… Только бы на острове кто-нибудь жил.
