Великая кошачья революция - Андрей Анатольевич Горбунов
Пушанна больше не могла говорить. Ее грудь то и дело вздрагивала от всхлипов.
– Дорогая, а с Лансекотом что?
– Говорю же, всех забрали, – наконец, смогла успокоиться дочка. – Когда Лансекот увидел, что маму и Персиваля арестовали, он разревелся. Тогда кошквизиторы арестовали его за уныние. Крысы кошачьи…
– Дочка, не плачь. Все будет хорошо. Я всех освобож… – тело Пушка пронзила судорога. Оказывается, самочувствие заболевшего короначумкой ухудшается даже быстрее, чем ему рассказывали. – Сейчас, Пушанна, я только дух переведу и пойду спасать маму с братьями.
– Пап, о чем ты вообще говоришь? Видел бы ты себя. Тебя самого спасать надо. Я сама их освобожу.
Пушок попытался подняться, но лапы предательски онемели. В этот момент глава семейства понял: он уже никого не спасет. Теперь вся надежда только на Пушанну. Отец обреченно кивнул:
– Хорошо. Ступай! Но будь очень осторожна. И еще, дочка. Загляни под нашу с мамой кровать. На день рождения я хотел подарить тебе доспехи. Кузнец для тебя их выковал. Говорят, заранее не дарят. Но нам сейчас не до примет, – беляк скривился в горькой усмешке. – Первым постарайся освободить Персиваля. Он поможет. Чаще всего сейчас казнят на Ливерном проспекте. Скорее всего, маму и братьев повели туда.
Дочь примерила доспехи. Они смотрелись на ней как влитые. Пушанна надела шлем и выбежала из квартиры. А ее отец остался наедине со своими невеселыми мыслями: «Твоя семья скоро сгорит на костре. А ты тут прохлаждаешься!» От собственной беспомощности в Пушке забурлила вся кровь. Выброс адреналина оказался настолько мощным, что его испугалась даже черная короначумка. Зверек почувствовал, как болезнь отступает. Правда, отступает недалеко. Но теперь ему хотя бы хватало сил, чтобы подняться. Он встал, спустился по лестнице и, качаясь, вышел на улицу. Затем повернул налево. И тут же рухнул. Но не от болезни, а от увиденного. Со стороны Ливерного поднимался густой черный дым.
– Спасти хотя бы Пушанну. Только бы ее не схватили, – слова насилу пробились сквозь ком в горле. Короначумка вновь настигала. Пушку становилось все хуже. Он не мог бежать, хотя хотел этого больше жизни. Ему приходилось брести, то и дело придерживаясь за грязные стены домов. Он почти ничего не видел. Вот только зверек не мог понять, что тому виной – зараза или слезы. Дрожащей лапой новообращенный пессимист протер глаза. Он стоял напротив того самого места, где они с Муркой очнулись. Где жена родила ему троих котят. Боковым зрением Пушок увидел их старенькое жилье – лежанку, в которой молодое семейство едва помещалось. Но там они были счастливы. Рядом на стене виднелась надпись: «В моей грусти прошу винить…» Кого именно винил в своей печали неизвестный автор, непонятно. Черная копоть от недавнего костра скрыла окончание фразы.
Очередная судорога свела кошачье тельце, и весельчак Пушок, закашлявшись, рухнул на залитую солнцем мостовую.
9
В криогенной камере сидели двое выходцев из Царапазии. Они доедали жареную летучую мышь.
– Смотри, Чан, там кот упал. Надо бы помочь!
– Р-р-р-р-р, Ли, благотворительная твоя шкура! Ладно, давай положим его в нашу лежанку. Может, оклемается.
Коты-чужеземцы взяли бьющегося в конвульсиях Пушка за лапы и перенесли в обшарпанную, дурно пахнущую криогенную камеру.
– Чан, этот кот выглядит совсем плохо. Вон бегут местные стражи порядка. Давай отдадим больного им.
– Хорошая идея, брат Ли… Нихао, полисия.
Кошквизиторы охотно направились к подозрительным чужакам.
– Мы тут кота нашли. Он совсем плох. Нас это взволновало, – начали объяснять Ли и Чан. Но весельчаки не понимали, что те лопочут.
– Почему вы находитесь на улице? Кто разрешил выходить из дома? Симптомы есть? Какие-то вы совсем не веселые. Парни, тащите хворост. У нас тут подозрение на заражение.
Выходцы из Царапазии поняли только одно: что-то объяснить местной «полисия» невозможно. Поэтому Чан и Ли рванули наутек. Кошквизиторы бросились вдогонку. И криогенная камера осталась в гордом одиночестве.
Пушка знобило. Ему казалось, что сейчас по меньшей мере сорок градусов мороза. В беспамятстве беляк схватился за крышку лежанки и дернул ее на себя. Та наглухо закрылась. Вечером на серебряный агрегат приземлилась стая голубей. После того как улицы Мурлеана опустели, птицы стали возвращаться в город. Птахи по-хозяйски прошлись по холодному металлу. Клювы бойко застолбили на клавишах цифры «6», «0», «0», а затем клюнули «ввод».
Жизнь 7
Герой нового времени
1
Пушок брел по пустынной ночной улице. За собой он катил старую, изъеденную ржавчиной лежанку. Над понурой фигурой свирепствовала гроза. Крупные капли дождя разбивались о нечесаную голову и крышку криогенной камеры. Улица то и дело озарялась, но не всполохами молний. Все вокруг освещалось огоньками в лампах, закрепленных на железных столбах. Они вспыхивали на долю секунды и гасли. Но через некоторое время неизменно загорались вновь.
Даже при самых ярких мерцаниях морда кота оставалась мрачнее тучи. С крайне потерянным видом Пушок брел вперед. Он очнулся четыре часа назад в своей лежанке. Та валялась в порту, в груде сломанных ящиков. Черная короначумка тут же принялась добивать беляка. Его тело пронзали судороги.
– Эй, кот, ты чего? – рядом с лежанкой остановилась компания моряков.
– Судя по его морде, ему совсем худо. Барси, у тебя еще осталось то убойное лекарство, которое мы из Нового света привезли?
– Ну, оставалось несколько таблеток, – кивнул Барси.
– Так не жадничай, видишь, котяре совсем плохо. Это явно что-то похуже, чем просто похмелье от валерьянки!
Барси нехотя достал из кармана бутылек с новомодным средством и кинул Пушку в пересохший рот одну пилюлю. Беляк проглотил и забылся в беспокойном сне. А моряки, покашливая, пошли загружаться на корабль, чтобы отчалить в очередное плавание.
Спустя пару часов Пушок вновь открыл глаза. Ему было значительно лучше. Морду обдавал усиливающийся холодный ветер. Кроме пыли намечающийся ураган принес коту и помятую газету.
– «Кэтглийский вестник», – прочитал название беляк. – 18 мая 1835 года. Какой, к черту, 1835 год?! Сейчас 1235-й!
Пушок вскочил и побежал на поиски котов. Проведя опрос среди портовых бродяг, кошквизитор убедился: на дворе действительно девятнадцатый век. Беляк пытался понять, как он
