София Кульбицкая - Каникулы совести
— А ведь получается, что Бог-то — вы. Ну, и каково оно — а, Анатолий Витальевич? Приятно быть Богом?..
Среди коллег и знакомых я числюсь остроумным человеком. Но шутки Кострецкого почему-то всякий раз действуют на меня так, что я становлюсь осёл ослом. Вот и теперь, вместо того, чтобы на правах старшего резко его одёрнуть — или, на худой конец, посмеяться вместе с ним, — я окончательно смешался и, опустив глаза на носки своих туфель, забормотал какую-то чушь: я, мол, вовсе не считаю себя Богом, ни на что не претендую, не требую и тд и тп. Так я бормотал до тех пор, пока не нашёл в себе решимости снова взглянуть в лицо собеседнику — и не оцарапался о взгляд, полный досады и жалости, причём жалости обидной.
«Я ожидал от тебя иного», — как бы говорил он.
Тут я вдруг с ужасом почувствовал, что внутри меня шевелится что-то очень похожее на ярость. На миг мною овладело жгучее желание плюнуть на все экивоки — и, схватив этого интригана за лацканы модной салатовой блузки, вытрясти из него все заковыристые намёки и секреты, заставить, наконец, сказать по-человечески, чего он от меня добивается, — и пусть наши голоса громче, громче разносятся под сводами будущего Храма!.. Но, пока я боролся в себе с этим чудовищным наваждением, Кострецкий, как всегда, первым овладел собой — и, как ни в чём не бывало обаятельно улыбнувшись, в своей фамильярной манере похлопал меня по плечу:
— Не желаешь, дядь Толь, осмотреть помещение? Я думал, может быть тебе будет интересно. Это, конечно, не старинный храм, но всё-таки…
Я покивал, чувствуя в душе облегчение и даже благодарность за то, что он так вовремя избавил меня от необходимости что-то предпринимать — а также отвечать на вопросы или ставить их. Унизительное чувство, но этот хлыщ без особых усилий делал со мной всё, что хотел.
Ещё минут пятнадцать он, бережно держа меня за рукав («Осторожненько, дядя Толя, осторожненько, здесь можно запачкаться»), водил меня по этой загадочной зале — куда более сложной и обширной, чем казалось на первый взгляд. По мере осмотра моему взору открывались разные закоулочки, которых сразу было и не увидать. Кое-где в углах, за колоннами, за неясного назначения выступами прятались очень глубокие ниши, почти комнаты, пустые, тёмные, иногда отгороженные зловещего вида решётками, — архитектурные загадки и замысловатые детали декора, о назначении которых я даже боялся спрашивать — элементы чужих культов всегда пугали меня. А Кострецкий не спешил мне их объяснять, предпочитая балаболить мне в ухо на смежные темы — например, в какую кругленькую сумму обошёлся ему гениальный архитектор, спроектировавший всю эту постройку — и, увы, по так и невыясненной причине скоропостижно скончавшийся спустя несколько дней после того, как он, Кострецкий, поставил свою подпись на чертежах. В какой-то момент у меня возникло стойкое ощущение, что он специально бормочет всю эту мутотень, чтобы отвлечь моё внимание от более скользких вопросов, которые вполне могли бы у меня возникнуть — например, для чего предназначен вот этот, растущий прямо из стены, длинный, в человеческий рост, мраморный жертвенник с глубоким желобом-кровостоком и металлическими фиксаторами по краям.
Странно, но я то и дело ловил себя на том, что мне нравится здесь. «Хорошее поле» — сказали бы в дни моей молодости, а я попросту ощущал мощный прилив сил и энергии, весьма редкий для меня, старика. Вдобавок все эти ниши и провалы в стенах живо напомнили мне детские годы (кто из нас хоть раз в жизни не заныкивался в какой-нибудь укромный уголок, пугая глупых взрослых своим необъяснимым отсутствием?..) Понемногу мои чувства и мысли приходили в равновесие — и меня даже перестал раздражать назойливый бубнёж Кострецкого, вздумавшего теперь (ну, а куда б он делся?) рассуждать об этимологии наших фамилий: «…ну как же вы говорите, что не Бог-отец? у вас даже фамилия вот какая — Храмов. Она происходит от слова «храм». А Гнездозор означает «разоряющий гнёзда». Очень говорящая фамилия. И, главное, подходит. А я — всего-навсего Кострецкий. Вы думаете, корень — «костёр»? Увы. Я был бы рад. Это от слова «костра» — что означает одревесневшие части стеблей прядильных растений, например, льна или конопли, получаемые при их первичной обработке, например, мочении или трепании…», и тд, и тп. Ещё полчаса назад я, наверное, опух бы от всего этого, но теперь, о чудо, чувствовал себя ого-го каким бодрячком — и уже готов был с вальяжной шутливостью попросить Кострецкого — раз уж он так настаивает на том, что я «Бог-отец», — к следующим каникулам перетащить мою койку в это пусть капельку сыроватое, но, право же, симпатичное помещение.
Но тут вдруг произошло нечто такое, чего я никак не ожидал — и что одним махом вышибло из меня желание глупо шутить.
Мы успели обойти «хоры», узкий «неф», «алтарь» и чёрт знает что ещё (я, увы, паршиво разбираюсь в архитектуре), когда в одном из тёмных углов перед нами возникла простенькая, заляпанная всем, чем только можно, фанерная дверь-«времянка» — скромная защитная мера в ожидании более надёжного и стильного дивайса.
— Там будет ризница, — пояснил Кострецкий, скользя по мне задумчивым взглядом, как бы прикидывая — стоит ли приоткрывать мне такие интимности или ещё рановато?.. Особым любопытством я не горел. Однако мой спутник, видимо, считал, что прерывать экскурсию на самом интересном месте — верх невежливости.
Из фанеры торчал маленький штырёк с круглой пластмассовой бомбошкой на конце — импровизированная ручка. Выудив из кармана синих шаровар маленький кружевной платочек, Игорь аккуратно обтёр им место прикосновения чужих рук — он был брезглив, — и только после этого потянул на себя дверь, оказавшуюся, вопреки видимости, не такой уж и покорной, судя по тому, что в следующий миг оба негромко, в унисон закряхтели.
(«Ну что за румынский премьер-министр Непорадку», — недовольно бурчал бедняга, вступая одной ногой во тьму и поспешно нашаривая пяткой кнопку допотопного включателя).
Я ожидал и здесь встретить антикварные «дневные» лампы — в личном Храме нашего консервативного Лидера это было бы вовсе неудивительно. Однако вспыхнувший в ту же секунду мягкий свет оказался вполне гаммагеновым — и я, уже без опаски переступив невысокий порожек, увидел узкое помещение без окон, заставленное вдоль стен стеллажами. Похоже на библио- или видеотеку старых времён — только ячейки были заполнены не дисками, а какими-то темноватыми досками вроде тех, на каких режут хлеб. Не иначе, подумал я, бешено дорогие иконы, награбленные нашими славными коллекционерами по всей России, ждут своего часа. Здесь, видимо, временно располагался склад.
Пока я глазел да удивлялся обилию художественных ценностей на метр пространства, Кострецкий, решивший, видимо, совместить приятное с полезным, пошёл вдоль стеллажа, выборочно вынимая и осматривая доски — не настигла ли их, не дай Бог, сырость или какая иная порча? Судя по добродушному мурлыканью, которое он исторгал из себя после каждой проверки, увиденное вполне его удовлетворяло. Но вот он потянул одну из досок, осмотрел, а обратно не поставил — очевидно, она заинтересовала его чуть больше остальных.
Нет — намного больше. Слегка наклонив голову и отставив от себя, насколько мог, руку с иконой, он несколько секунд с недоумением вглядывался в изображение — я видел его лицо в профиль, — а потом каким-то странным тоном сказал:
— Хо-хо.
Тут уж и я не смог сдержать любопытства и, подойдя, заглянул ему через плечо. То, что я увидел, стало неожиданностью и для меня — настолько, что я и сам чуть не ойкнул.
То действительно была икона, лишь на первый (неискушённый) взгляд старинная — грубая облезлая доска с тёмным вытертым изображением, которое я не сразу даже и разглядел. А, разглядев, понял, что вещь передо мной — далеко не такая древняя и бесценная, как мне сперва показалось. Ибо изображён на ней был не кто иной, как… Альбертик.
Да-да, это был именно он — его тёмнорусые кудри, его круглые, глубоко сидящие глаза, его крупные губы, разъехавшиеся в официальной улыбочке — словом, полный набор особых примет. Не тот неформальный, дачный Альбертик, славный увалень, к которому я за эту неделю успел привыкнуть и даже привязаться, — а Альбертик самый что ни на есть стилизованный, — то есть и не Альбертик вовсе, а собственной персоной Александр Гнездозор, которому художник даже не потрудился придать надлежащую, соответствующую канону осанистость и суровое выражение лица. Мне даже показалось, что я видел подобное изображение (в том же крапчатом жабо, с такой же ласковой полуулыбкой) в каком-то глянцевом журнале — только вот я никак не мог вспомнить, в каком именно. «Мещанство и Пошлость»? «Ванечка»? «Гламур»?..
Покуда я соображал, Кострецкий, так и не вернув икону на место, двинулся прочь из ризницы — и мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Ещё секунд пять-шесть он постоял в полукруглом алтарном пространстве, слегка покачиваясь, поворачивая свой трофей то так, то эдак, любуясь им, словно фотографией любимой девушки, — и вот тут-то и произошло то дикое и чудовищное, от чего я ещё долго потом не мог отойти.
