Сергей Герасимов - Карнавал
Она посмотрела на город, лежащий внизу, и ничего не увидела. Ради экономии энергии после полуночи отключалось все освещение. Оставались только фонари на центральных улицах. Чуть заметный световой туман всплывал над центром. Она вспомнила слова старухи из вестибюля – нечто происходит в городе по ночам. Что именно? Можно узнать сегодня ночью.
Она спустилась в спортзал, совсем незнакомый в новом ночном освещении – светилось только пятно в центре пола, круглое световое пятно контрольной лампы, которая никогда не выключалась. Все четыре угла терялись в темноте. Она подошла к щитку и включила еще одну лампу, освещая уголок, где плотно столпились силовые тренажеры. Еще около часа она выкачивала из себя лишнюю энергию, но так и не смогла утомиться. Наконец, она потянула позвоночник и оставила это занятие. Тренажеры были слишком слабым развлечением для нее.
Когда она вышла в холл, чутко дремавшая старушка проснулась.
– Будешь спать здесь? – спросила она.
– Нет, мне надо идти, – сказала Одноклеточная.
– Нельзя ходить по городу ночами.
– Почему?
– Время неспокойное.
– А как же Охрана Порядка?
– По ночам они сами боятся. Они не выходят в город после двенадцати.
– А вам не страшно, бабушка?
– Чего мне бояться. У меня тут нечего взять. Я сама старая. А ведь я завешиваю на ночь цепью. Так никто не войдет и не выйдет. Поэтому спи здесь.
– Я немного посижу и пойду, – сказала Одноклеточная, – посижу и пойду.
Она села на скамейку и сосредоточилась. Нужно спешить? Нет, спешить нужно с утра. До утра время есть. Утром нужно найти машину и поймать одного из человеко-крыс. На это уйдет не больше часа. Потом…
– Я тебя не выпущу, – сказала старушка.
Одноклеточная встала.
– Что ты говоришь?
– Не выпущу.
– Давай ключи.
Старушка схватилась за телефон. Одноклеточная ударила по телефону и трубка переломилась пополам.
– Слушай, бабушка, ты мне не объяснишь, почему щелкают пальцы? – спросила она. Она ощущала в себе волну ярко-красной полуслепой ярости. То самое радостное чувство, которое испытываешь, разрушая дворцы. Еще несколько секунд и ярость вырвется наружу. – Ты знаешь, бабушка, что здесь уже убили двоих?
Внезапный звук заставил ее обернуться. По лестнице спускался мужчина. Тот самый незнакомец, о котором она писала в дневнике.
24
– Ну и что же? – спросил незнакомец, и Одноклеточная сразу узнала его.
– Ты прав, – сказала она, – но я не могла узнать тебя при прошлой встрече.
– Я видел.
– Да, – сказала Одноклеточная, – хотя анатомически строение лица не изменилось.
Они говорили, пропуская многие логические звенья, не нужные им. Старушка испуганно глядела, ничего не понимая.
Наконец старушка открыла двери и они вышли на улицу. Над черной аллеей вспухала звездная ночь.
– Ты все еще продолжаешь становиться умнее? – спросила Одноклеточная.
– Но процесс уже стал замедляться, – ответил Мафусаил, – не проси меня доказать.
– Почему?
– Слишком концентрированная мысль так же непереносима, как и пересоленная пища.
– Ее нужно разбавлять чувством?
– Ее нужно принимать понемногу, тем острее чувствуя вкус.
– Хорошо, тогда давай говорить вполнакала, – согласилась Одноклеточная. – Почему нам хорошо вместе?
– Потому что все, что мы делаем, – бессмысленно, если не находит быстрого отклика в чужом сердце.
– Это объясняет все в поведении людей.
– Многое. Например иллюзию приятности общества.
– Иль столь большую ценность, придаваемую любви, – продолжила Одноклеточная, – или…
– …И еще исступленное и совершенно бескорыстное стремление к злу, – добавил Мафусаил, – ты знаешь, что нельзя ходить ночами по городу?
– Из-за людей?
– Из-за людей. Ночной человек не обязательно опасен, но небезопасен обязательно. Они уже идут.
Навстречу двигалась группа людей. Темнота не позволяла видеть детали, но Одноклеточной казалось, что группа растет с каждым шагом – так опускающаяся капелька тумана постепенно превращается в каплю дождя.
– Посмотри вокруг, – сказал Мафусаил.
Вокруг была огромная, но разреженная толпа. Толпа на глазах сгущалась, люди сбивались в сгустки, выходили на аллею и снова уходили куда-то. Ночь уже не казалась пустой.
– Они были здесь все время? – спросила Одноклеточная. – Мне кажется, что они просто возникли из темноты.
– Не только возникли, но в ней остались. Нет, их время начинается только сейчас.
– Кто это?
– Отгадай сама, – сказал Мафусаил.
– Хорошо. Это мужчины, значит, они собираются заняться мужским делом. Если толпа однополая, она способна лишь на пьянство, грабеж и убийства. Еще на разврат, но для этого не нужна такая большая толпа. Однополая толпа – всегда мужская или состоит из героических мужеподобных женщин. Эти люди будут заниматься тем, что требует силы.
– Правильно.
– Они не обращают на нас внимания. Кажется, если бы я была одна и заговорила с кем-нибудь из них, он бы меня не тронул. Они не жалят, наверное, они как роящиеся пчелы.
Мафусаил остановил мужчину, проходящего мимо, взяв его за рукав. Мужчина отпрыгнул назад и поспешно поднял руку с цепью. Его поза выглядела очень смешно.
– Ты видишь, – сказал Мафусаил, – если их трогать, то они все же могут ужалить. Но это сейчас, пока они не слились в рой.
Мужчина подозрительно осматривал их.
– Мне кажется, он что-то ищет? – спросила Одноклеточная.
– Он ищет метку и не может понять, – сказал Мафусаил, – не может понять, чужие мы или свои. Для него знак важнее человека. А мы сами по себе, на нас нет меток.
– А если бы мы были чужими?
– Он бы набросился, ужалил и погиб.
Мужчина продолжал стоять все в той же смешной позе. Рука с цепью устала и начала опускаться.
– Ты идешь, вот и иди, – сказал мужчина и снова приподнял руку, – идешь, так иди.
Мафусаил остался стоять и мужчина ушел сам.
– А какой знак он мог искать на нас? – спросила Одноклеточная.
– Что-нибудь очень простое, но обязательно символ. Крест или звезду.
– Почему крест или звезду?
– Потому что это значки, которые легче всего изобразить. А значит, самая древняя символика. Она у нас в крови.
– Почему обязательно символ?
– Любой символ – это тотем, до неузнаваемости высохший в пустыне тысячелетий. Людям кажется, что от него веет мудростью, древностью и глубиной, но на самом деле он всего лишь вдохновляет на звериные поступки. Особенно толпу, но очень редко – Человека.
– Фрейд этого не понял, – сказала Одноклеточная.
– Фрейд?
– Да, он писал, что в современной жизни еще остается очень много табу, но найти пример тотема почти невозможно.
– Я никогда не читал Фрейда – сказал Мафусаил, – но он действительно неправ. Любое знамя или значок – уже тотем.
Аллея заканчивалась у стадиона; за стадионом была невидимая Четырнадцатая Авеню, ведущая к центру. Все люди двигались в одном направлении.
– Они идут к стадиону? – спросила Одноклеточная.
– Да.
– Почему я раньше не замечала, что эта аллея идет чуть вниз?
– Просто человеческие реки всегда текут вниз. Аллея здесь не при чем.
– Ты прав, – сказала Одноклеточная, – всегда вниз. И чем стремительнее течение, тем круче спуск. Что бы ни говорили идеологи, историки или пророки. Посмотрим?
– Посмотрим.
Они подошли к стадиону и взобрались на решетчатую трибуну. Отсюда они могли видеть все. На поле собиралась толпа. Тишина усиливала значительность сцены.
– Смотри, – сказала Одноклеточная, – они ведут себя так, будто управляемы единым разумом. Никто не говорит, но все движутся согласованно. Ты помнишь Листа?
– Еще бы.
– Он говорил, что мы живем в протерозое, в то время, когда стали появляться первые многоклеточные. Что люди начинают объединяться в несколько сверхсуществ. Мне кажется, что он был прав. Вот на наших глазах вырастает многоклеточная пиявка.
– Точнее, две. Они будут сражаться за место в своей теплой луже. И каждая действительно движется как единый организм. Я согласен с Листом. Вся молодежная культура направлена на усреднение и объединение людей, на превращение их в толпу. Даже модой на темные очки мы обязаны не солнцу.
– А чему? – боязни собственного взгляда?
– Скорее, нежеланию быть собой – и желанию быть частью сообщества подобных себе. Наша эпоха – эпоха безликости и сообществ.
– А как же мода?
– Любая мода – это желание подражать кому-то. А что касается эпохи, то она проявляет себя во всем.
– Например?
– Например, в начертании знаков. Вспомни самоуверенную угловатость египетских иероглифов, мягкие изгибы греческих букв, средневековую жестокость готического шрифта – и восторженную безликость наших газетных полос.
– Эти люди будут убивать друг друга? – спросила Одноклеточная. – Но как же мораль? Как же заповедь «не убий»?
