Владимир Кузьменко - Древо жизни. Книга 3
В динамике послышалось покашливание.
– Вы извините меня, президент, но инструкция утверждена вами…
– Мною? – Лог закрыл правый глаз и как-то сморщился, из-за чего лицо его перекосилось, а борода сместилась вправо. – Этого не может быть, я никогда такой маразм не подписал бы. Пришлите мне её.
– Вам проще позвонить вашей секретарше. У неё в папках подшиты все инструкции, но если хотите, я пришлю. Это займёт полчаса…
– Не надо. – Лог выключил селектор и вызвал секретаршу.
Та минут через пять принесла отпечатанный буквами голубого цвета листок бумаги. Полковник заметил, что в правом углу после «УТВЕРЖДАЮ» стояла размашистая подпись Лога.
– Подсунули на подпись клерки… – лицо Лога покраснело от стыда и смущения.
– Не расстраивайтесь, – пожалел его полковник. – Не все ещё потеряно. Мы ищем Эла и, надеюсь, найдём его, если он жив.
– Найдите! Ради Бога, найдите! Вы можете себе представить!
– Теперь представляю. Мы его уже давно разыскиваем. Правда, с другой целью, но теперь вижу, что ваше дело значительно важнее.
– Вот как получается… иногда мелочь приводит к ужасным последствиям.
– За любой мелочью, профессор, стоит что-то крупное…
Через три дня после встречи полковника и президента Академии с главою правительства все телестанции страны дважды передали в эфир фотографию Эла и просьбу Академии наук к нему немедленно связаться с её президентом. Если бы Эл смотрел телепередачи, то сейчас он был бы уже в столице и, возможно, беседовал с президентом. Но Эл не смотрел их, да и не мог. Вместе с Доном они мчались в скоростной малолитражке по дороге на юго-восток. Навстречу им двигались колонны тяжёлых машин, гружённых хлопком, автоморозильники с ободранными тушами баранов и открытые грузовики с кузовами, наполненными доверху арбузами.
Дон остановил машину и просигналил идущему навстречу грузовику. Шофёр кивнул и, не выходя из кабины, подождал, пока Дон выбрал себе десяток арбузов. Сложив их в задний салон, Дон расплатился с шофёром, и они поехали дальше.
СЛОНЫ И ЛЮДИ
Жара была непереносимой. Не помогали открытые окна и ветровые стекла. Врывающийся в салон машины горячий, смешанный с испарениями плавящегося асфальта ветер не приносил облегчения. Эл время от времени смачивал водой из фляги носовой платок, отжимая избыток влаги себе на рубашку, и клал его на голову. Это приносило некоторое облегчение, но через минуту рубашка и платок высыхали.
Дорога шла степью. Вернее, здесь когда-то простиралась степь. Лет тридцать назад здесь ещё рос ковыль и летом степь казалась бескрайним серебристым морем, над которым порывы ветра вздымали волны диких высоких трав. Эл помнил эту степь с детства, когда они с матерью жили на окраине небольшого посёлка неподалёку от рудника, где работал отец. По степи круглый год бродили бесчисленные стада овец, табуны лошадей, поедая торчавшие над неглубоким снежным настом стебли ковыля. Весной же степь, едва только сходил снег, превращалась в сказочный ковёр весенних степных цветов, ярко-красные, голубые и жёлтые головки которых резко выделялись среди только зарождавшейся зелени трав.
Отец был репрессирован за какое-то неосторожное высказывание в кругу друзей, собравшихся отметить присуждение их заводскому цеху переходящего вымпела. Отца забрали той же ночью, через два часа после того, как последний из гостей покинул дом. Это время. Эл помнил смутно. Мать не захотела оставаться в городе, где все бывшие знакомые и друзья при встрече пугливо отводили от неё глаза. Отцу повезло, он отделался сравнительно лёгким наказанием. Ему дали всего восемь лет и четыре года поражения в правах. Как только стало известно место отбывания наказания отца, мать продала все вещи, которые можно было продать, и они уехали сюда, в степь. Мать устроилась по специальности в маленькую больницу на окраине, сменив давно рвавшегося в город врача.
Рудник был окружён деревянным, выкрашенным извёсткой забором, поверх которого шли три ряда колючей проволоки. Отец отсидел в лагере всего три года. Объявили амнистию, и всех заключённых выпустили, а лагерь ликвидировали. Эл помнил, как бульдозеры сносили забор. Жители посёлка, вооружившись кто ломом, кто киркой, а кто просто длинной толстой жердью, с каким-то радостным остервенением крушили деревянную ограду, стаскивали крюками колючую проволоку. Несмотря на то, что доски в этой степной местности высоко ценились, их сваливали в большие кучи и сжигали. Эл видел, как один приземистый, в пушистой лисьей шапке, прихватил пару длинных досок и поволок их было домой. Его тут же настигли, надавали по шее, а доски бросили в костёр.
После освобождения отец прожил ещё полгода. Он надрывно кашлял и сплёвывал жёлтую, с прожилками крови мокроту. Мать отпаивала его кобыльим молоком, но отец так и не оправился. Последний месяц он не вставал с постели. Эл подходил к нему и садился на пол у изголовья, замирая от счастья, когда худая, обтянутая жёлтой кожей рука отца погружалась в его волосы и ласково гладила по голове.
Отца схоронили летом. Старый завхоз больницы с желтоватыми от курения седыми на испещрённом морщинами лице усами под крючковатым носом привёз некрашеный гроб, в который положили отца. До сих пор моментами в ушах Эла звучал резкий стук молотка, вбивающего гвозди в крышку гроба.
Осенью они уехали.
Теперь степь была распахана и засеяна пшеницей. Чахлые стебли её едва достигали в высоту локтя человека. Сквозь редкие ряды её успевших уже пожелтеть стеблей просвечивалась каменистая почва с нерастворенными глыбами химикалий. Время от времени однообразные дороги скрашивали огромные щиты с плакатами. Плакаты призывали идти вперёд, до полной победы…
Двигатель стал глохнуть и сбавлять обороты. Дон включил нейтралку, и машина, прокатив ещё метров пятьдесят по инерции, остановилась неподалёку от развесистой липы, бросавшей широкую густую тень на асфальт и придорожную канаву.
– Давай подтолкнём, – Дон вышел из кабины и, держа правую руку на руле, левой нажал на стойку. Эл упёрся руками в багажник. Машина сдвинулась с места и покатила.
– Что случилось? Бензин кончился? – выпрямился Эл, когда малолитражка вошла в тень липы. Он снял через голову рубашку и вытер потное тело.
Дон открыл капот.
– Бензонасос перегрелся. – Он пошарил под сиденьем, нашёл чистую тряпку, смочил её водой из фляги и засунул между коллектором и крышкой бензонасоса.
– Пусть охладится. Пока перекусим.
Он открыл багажник, вытащил сложенный вчетверо коврик и постелил в тени у самого ствола липы. Эл тем временем достал из походной сумки хлеб, банку консервов и выбрал на полу заднего салона арбуз.
– Консервы можешь убрать, – Дон поморщился. – После такой жары они в горло не полезут. Режь пока арбуз, а я вымою руки.
В дороге пришлось менять спустившийся скат, и руки Дона были грязные по локоть.
– Удивительные свойства у арбуза, – потянулся Дон за вторым куском, – в любую жару он сохраняет прохладу. – Уф! – облегчённо вздохнул он, съев пятый кусок. – Легче стало. Я, знаешь, ужасно люблю арбузы. В нашем городе их почти никогда не было. Завозили крайне редко, да и то незрелые. – Он потянулся за шестым куском, быстро его прикончил и взял следующий.
– Не лопнешь? – Эл съел два куска и теперь лежал на спине, подложив руки под голову.
– Лишнее выйдет. Однако пока отдохну, – Дон с сожалением положил взятый было кусок, весивший не меньше полукилограмма, отливающий блеском выступившего сахара.
– Когда мы закончим твои дела…
– Наши, Дон, наши, – поправил его Эл, отмахиваясь от налетевших на запах арбуза мух.
– Пусть будет наши, – согласился Дон. – Хотя я не вижу в них смысла. Так вот… фу ты, черт, откуда их столько налетело, – он схватил снятую перед умыванием рубашку и, размахивая ею, стал отгонять мух, облепивших арбуз.
– Прикрой его рубашкой, – посоветовал Эл.
– Так вот, когда мы их закончим, – продолжил Дон, – и вернёмся домой, в нашу хижину, то там мне уже не придётся пробовать этой штуки.
– Ты, я вижу, сластёна.
– Грешен! Люблю сладкое, особенно арбузы, дыни, апельсины. А однажды, – оживился он, – дед мой привёз ананас. Ты его когда-нибудь ел?
– Не приходилось.
– Мм… тогда ты ничего не видел в жизни. Это такая… такая штука… Ну, я даже затрудняюсь тебе сказать, до чего же она вкусная… а запах! Непередаваемый! Вот если, как бы тебе объяснить, смешать дыню с апельсином… нет, не то. В общем, я не могу тебе передать всей гаммы запаха и вкуса. Хотя, не нужны мне никакие ананасы. Не понимаю, как местные жители выдерживают такую жару. Я бы живьём сжарился.
– Адаптировался бы. Человек – самое адаптивное существо. Он может жить везде, где другие организмы не могли бы существовать.
– Интересно, а почему это?
– Я вообще-то не специалист, но объясню тебе, как я понимаю. По-видимому, существует два типа адаптации: жёсткая и пластичная. Жёсткая – это когда организм уже рождается приспособленным к данным условиям среды существования. Ему не надо обучаться, приспосабливаться, так как он уже оптимально приспособлен. Но у него нет резервов для переадаптации, если условия существования меняются. Некоторые из них могут жить только во влажном и жарком климате, другие – в пустыне, третьи – в условиях тундры, и так далее. Человек же рождается ещё ни к чему не приспособленный. У него пластический вид адаптации, позволяющий приспосабливаться к любым условиям. Он способен, как ни один другой организм, обучаться. У него даже инстинкты не так развиты, как у животных. Животные уже обучены и не могут переучиваться. Поэтому человек и выдерживает такие условия, какие не выдержит ни одно животное.
