Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)
— Разумеется. Потому что добиваться положения и власти следует собственным трудом. Даже если в заданных условиях это фактически невыполнимая задача.
— Неожиданный перфекционизм, — хмыкнул префект Мальвин.
— Для наследника аристократической фамилии, вы хотели сказать? — хэр Ройш оставил-таки в покое пуговицы жилета. — Перфекционизм и сам по себе ценное качество, а уж аристократизм без перфекционизма откровенно жалок — взгляните на Четвёртый Патриархат.
— Или на наш Городской совет, — негромко прибавил Скопцов, догадавшись, что этот пример хэр Ройш не озвучил из-за родственных связей Скопцова, а никак не собственных.
Жорж тоже решил побыть предельно откровенным.
— Знаете, господа… — не отказал он себе в удовольствии ещё разок трагически вздохнуть. — Мне, пожалуй, обидно, что на звание оплота перфекционизма претендует нынче метелинский завод. Переоборудованный, готовый вот-вот удивить публику первой партией своей продукции и — что самое главное! — не чурающийся услуг людей столь юного возраста.
Дебелая девица поставила перед Жоржем и хэром Ройшем две стопки и графин водки.
Глава 14. Пробка
Отворив дверь, Драмин хмыкнул: графин водки, прозрачной, как слёзы поруганных дев, всё равно остался, а вместе с ним — две стопки в старомодных подстопниках из чернёного серебра. Два — очень красноречивое число: оно отчётливо указывало, что приветствовать господина наместника Гныщевич собирается без чьей бы то ни было помощи.
Сперва он планировал полный обед из трёх блюд — пригласить господина наместника за стол, продемонстрировать полное радушие. Валов, узнав о таких перипетиях, раскричался страшно. «То есть вместо того, чтобы показать истинное положение дел, а то и усугубить его чуток, не убудет, ты хочешь выставить нас богатыми и ленивыми? Прекрасно, просто прекрасно!»
На «ты» с Гныщевичем он перескочил в один счёт, как не бывало воспитания.
«Что ты в жизни, шкура, понимаешь? — немедленно пустился в нравоучения Гныщевич. — Человека раздобрить надо, к себе расположить. Господин наместник у нас, будем надеяться, ещё долго не появится. Пусть помнит хорошее».
«Хорошее — это наш продукт и производственный процесс», — отрезал Валов и хлопнул дверью.
Гныщевич на такие бурные переживания снисходительно фыркнул, но потом призадумался и позже доверительно заметил Драмину, что в словах Валова, пожалуй, есть здравость. «Сан коман» или вроде того.
Почему на заводе Гныщевич выбрал себе в доверительные лица именно Драмина, тот не знал. Может, помнил заботу о косе Плети. Может, ему нравились те, кто предпочитает ядовитым комментариям молчание. Великий лекарь душ человеческих, Хикеракли, послушав, вынес вердикт: «Да боится он, боится очень — счастья-то на голову свалившегося. Не с Валовым же ему секретничать? А Плеть не на заводе — не на заводе ведь?».
Плеть был не на заводе, но Драмин подозревал, что всё куда проще. Пребывая в столь зыбкой среде, куда полезнее держать к себе поближе того, кто к этой среде наиболее сопричастен, а лучше всех «вошёл в коллектив» (как это раздражительно называл Валов) как раз он, Драмин.
Когда полгода назад Гныщевич, неприкрыто рисуясь, пригласил их двоих на метелинский завод — принимать полное участие в реформировании, — Валов точно так же не скрывал чувства победы. «А то как же ему не радоваться, — ухмылялся Хикеракли, — идеологический, так сказать, противник сам прибежал». Валов предложение, выдержав для пущей серьёзности недолгую паузу, принял, на завод пришёл шагом решительным…
И тут же оказался «выскочкой».
Драмин только удивляться и мог. Завод стоял полупустой, старших инженеров да бригадиров сплошь повыгоняли, а привели вот их двоих — да тех, кого они из Корабелки с собой позвали. Самому Драмину Гныщевич ткнул в нос бляшкой: «Когда запустимся, станешь бригадир сборочного цеха, дело ответственное. А пока, мон гарсон, наладь контакты, чтоб без возмущений мне тут».
Какие, к лешему, контакты? Чем он, к лешему, думал? Драмин посмотрел на сорокалетних мужиков, оскорблённых выходкой метелинского наследничка до глубины души, и по-хикераклиевски крякнул. В тот же день отправился в город, затарился как надо, вернулся с тюком твирова бальзама (как его такого через казармы пропускали — отдельная история). Проставился всем до единого. Изложил, не стесняясь в выражениях, что сам думает о выходке метелинского наследничка. И что это он у них будет учиться. И что такой возможности рад.
Душой нигде не покривил.
Мужики бальзам на грудь приняли, по-хикераклиевски крякнули, но с Драминым тут же смирились. А учился он, как говорил именитый корабельный инженер Врат Валов, с детства «как влитой». Хикеракли всё смеялся, что умный вроде, а неграмотно говорит. Но главное — быстро доказав свои таланты делом, Драмин стал у мужиков кем-то вроде добровольно избранного «представителя». Потому что «сам прыщ — сам и умеешь с прыщами говорить, доносить до них». Когда же производство наладилось, выяснилось, что сборка автомобилей — дело страсть какое интересное, Драмин и без всяких указаний бы там торчал, к корпусам капоты прикручивал.
Валов к их абсурдному положению подошёл совершенно иначе.
Ничьих указаний он не терпел. «Апелляция к просиживанию штанов» инженеров, которые на этом заводе столько проработали, сколько он на свете живёт, а теперь оказались вдруг ему подчинёнными, раздражала его неимоверно. Если критика оказывалась к месту — принимал, но только поостынув, через денёк, и страсть каким неприятным тоном. При этом схемы автомобилей, выкупленные «метелинским наследничком» из Старожлебинска вместе с патентами, перерисовал и усовершенствовал вручную, один. Не спал вовсе.
«Раздражает друга Валова тот об-ще-че-ло-ве-чес-кий ньюанс, — нарочито коверкал слова Хикеракли, — что талант малолетки старожилов ровно так же раздражает».
А Гныщевич только вилял пером на шляпе. «Радуйся, дитя, Пакту о неагрессии. Здоровые люди тебя б давно отшлёпали — и дело с концом».
Валов сердито уходил — но уходил работать. И работал как проклятый. Когда лето закончилось и началась учёба, Драмин спокойно объяснил мужикам, что будет теперь заявляться чуток пореже. Они приняли нормально. Кто-то даже посетовал — мол, моему б остолопу столько же толку.
«Всем-то ты сын, — ехидничал Хикеракли, — вот он, талант, как говорится, природный».
Драмин не обижался. Ему хватало времени и на завод, и на Корабелку (сколько они корабельных штампов без жалости перекроили!), да и на пороге Академии он иногда показывался. Валов же, конечно, в сентябре ещё повздорил с отцом, месяца полтора ночевал на заводе и только недавно наконец-то опомнился. Зарылся на неделю в чертежи, сходил в Корабелку и сдал отчётные экзамены за этот семестр досрочно. Хлопнул отцу по столу аттестационной бумагой, а тот, похмурившись, похвалил. Сказал, что Валов дело знает — следовательно, право выбора заслужил.
Рассказывал об этом Валов с заоблачной гордостью — и даже в Академию стал снова заглядывать, по собственному выражению, «без антагонизма».
Из Академии же он когда-то привёл за собой Приблева («мальчика Приблева», как неотступно называл его Гныщевич). Безапелляционно заявил, что метелинские активы небесконечны, а «побочный, гм, проект» (Драмин поспорить был готов, что для Гныщевича — главный) требует разумно распоряжаться средствами. Приблев — как там говорил Хикеракли? «любит финансы»? — распоряжаться средствами был рад и даже «набросал уже, ну, стратегию». Гныщевич же к «мальчику Приблеву» изначально проникся своеобразной покровительственной нежностью, а потому взял его на «побочный проект» не раздумывая — чтобы, значит, чужих до того проекта поменьше допускать. И вот опять Драмин поспорил бы, что через пару месяцочков заменит он Приблевым нынешнего главного счетовода. Сейчас-то Приблев смущается, вперёд не лезет, но уж Гныщевич-то смущаться не будет, как уверится в его способностях.
И всё пошло совсем на лад, разве вот только нынче, по ноябрьской-то беспутице, господин наместник Людвиг Штерц надумал явиться на воспрянувший завод с инспекцией. Гныщевич долго выбирал, кого из «сотрудников» оставить на последнюю часть переговоров (ту, что с графином водки и двумя стопками — «а и правда, нечего ему думать, будто у нас тут все подряд упиваются»). Выбрал в итоге Драмина. Потому что вроде как видел в нём доверительное лицо.
«Думаешь? — смотрел вчера в пивную кружку Хикеракли. — А по мне, он такой человек, что ежели захочет, кого угодно убедит в доверительности. И всем-то покажется, что он к нему, к нему одному, родимому, и благоволит. Интересно, ценит ли он сам хотя бы Плеть…»
Наверное, Хикеракли был прав. Тем бы и объяснился тот совершенно «метафизический», по выражению Валова, факт, что, когда они с Драминым на завод явились, всё его население вполне уже приняло Гныщевича в роли управляющего. «Прошлый который, он на харчах хозяйских сидел, а этот, хоть и прыщ, но за дело», — объясняли мужики. Это была правда: про дело Гныщевич им небесных песен напел. Объяснял, как раньше они скучные клапаны да лопасти лепили, в лучшем случае — валы карданные, а теперь станут выпускать эксклюзивный продукт, «да наши имена в историю войдут». Сказал, что через годик, когда таланты проявятся, позволит на выпущенных автомобилях росчерк мастера ставить, «как ювелирам». Отменил походя полную рабочую форму — «что мы сами-то как валы карданные, мы же люди» — и повысил, конечно, плату. Не забывал, кстати, всегда говорить «мы», а не «вы». Когда Драмин его слушал, всё казалось, что болтает Гныщевич, как на одном колесе едут: остановится — точно оземь грохнется. Но красивые речи — это только половина дела.
