Андрей Хуснутдинов - Гугенот
Ночевал Подорогин в спальне, но не в постели под балдахином — в гардеробной, куда из вестибюля перетащил кушетку, а из библиотеки конференц-зала Конан Дойля и Чехова. К тому же гардеробная была единственным помещением на этаже, о существовании которого не подозревали уборщицы (с того момента, как очнулся в коридоре на полу, он больше ни разу не показывался им на глаза, отсиживался во время утренних «зачисток» в своем убежище).
За неделю, прошедшую после пьяного приключения в аэропорту, он не притронулся к спиртному, похудел на два килограмма (в сауне имелись медицинские весы) и прочел столько, сколько до этого, наверное, не прочел за всю свою жизнь.
Понемногу и наверняка в нем сходил интерес к чему бы то ни было, связанному с таинственным депо, пророчествами на рисовой бумаге и шумихой вокруг «расстрельной» кинопленки. События начала года изглаживались из памяти, как приметы опасного недуга после выздоровления, так что иногда он не мог отделаться от наваждения, что все это случилось с кем-то посторонним, не с ним. Единственной раной, продолжавшей кровоточить даже при ничтожном раздражении, были мысли о дочерях, особенно о младшей, но и эти мысли он со временем научился вразумлять беззаветной убежденностью в том, что его неведение, сколь мучительно оно бы ни было для него, дочкам только на пользу.
Он взял привычку подолгу задерживаться у панорамного окна в столовой и смотреть сверху на город, на толпу. Точно так же, очевидно, он мог бы подглядывать в трубу за марсианами либо в микроскоп за инфузориями, с которыми его не связывало ничего. Его отношение к толпе — смотрел ли он на нее с высоты птичьего полета, двигался ли среди нее — сосредоточивалось где-то посредине между созерцательным и исчислительным восприятием, в той неуловимой текучей области, что описывалась исчерпывающей русской формулой «считать ворон». Толпа заполняла не только городские улицы, но и окружала его в гостинице. Если б его попросили вспомнить лицо кого-нибудь из портье или охранников, он вряд ли бы вспомнил хотя бы одного. Запоминанию требовался мотив, интерес, а такого интереса у него сейчас не было ни к кому.
Как-то ночью, спустившись по пожарной лестнице и взломав дверь, он пробрался в давешний дешевый номер на девятом этаже. Номер пустовал. Из распахнутого холодильника по-прежнему несло тиной. У порога балкона все так же стояла талая вода. Подорогин просидел в темноте на кровати с плоской промозглой постелью несколько часов. Изредка, будто прислушиваясь к чему-то, он тянулся к телевизору на тумбочке, проводил пальцами по холодному пыльному экрану и думал, что этот пустой номер сейчас самое дорогое для него место, что этим горизонтальным рубежом ограничивается его прошлое.
В первую субботу апреля сотка, о существовании которой он уже стал забывать и которую включил лишь потому, что запнулся о нее в тренажерном зале, разразилась сигналом об SMS-передаче. Анонимное послание состояло из семизначного числа и символа «решетка». Это был телефонный номер. Подорогин набрал его. Изуродованный помехами голос автоответчика продиктовал другой семизначный номер, на который он должен был позвонить в течение пяти минут с «наземного» аппарата в спальне. Промокая полотенцем лицо и думая, что изменилось бы, включи он трубку не сейчас, а несколькими минутами позже или вообще на следующий день, Подорогин отправился в спальню. Телефакс на прикроватной тумбочке зазвонил прежде, чем он успел дойти до него.
Он снял трубку:
— Алло.
В наушнике что-то щелкнуло, засвербело, и на приемный пюпитр «Панасоника» крохотными толчками поползло мелованное полотно факса. Подорогин посмотрел на часы: половина третьего пополудни. Дождавшись, пока лента остановится, он оборвал ее, бросил на ковер и опустился со вздохом на кровать.
Так он сидел минуту-другую, пока в кармане халата не заголосила сотка. Тон звонка был необычен и напоминал сжиженный вой тревожной сирены. Подорогин достал телефон — на дисплее чернела строка «Конф. номер» — и включил прием:
— Алло.
Однако ответа не было и в этот раз.
Он подобрал хрустящий свиток факса и расправил его: «Кемпер Мерс на заднем дворе ante 20:04 вклю…» Сообщение было набрано петитом и обрывалось на полуслове — вернее, продолжалось непролазной символьной абракадаброй, вызванной сбоем алгоритма кодирования.
Подорогин снова посмотрел на часы: без шести минут восемь. До обозначенного в факсе срока оставалось восемь минут. Еще не вполне сознавая, что делает, он вышел в вестибюль и быстрым шагом направился к лифту. Когда дверь кабины распахнулась и мальчишка в ливрее удивленно воззрился на его халат, он пояснил коротко: «Нет времени», — нахлобучил на голову капюшон и скомандовал:
— Жми!
На заднем дворе гостиницы, куда его без лишних вопросов проводил один из охранников, стоял не кемпер, а белоснежный двухпалубный автобус. Окна обоих этажей «мерседеса» были наглухо зашторены. Приплясывая от холода, Подорогин хотел заглянуть в кабину водителя, но тут по правому борту, обдав его теплом и запахом хвои, бесшумно отворилась дверь. Он без раздумий шагнул внутрь.
Из миниатюрного, отделанного ореховым шпоном тамбура вела узкая лестничка. Поднявшись в салон первого этажа, Подорогин оторопел.
Он ожидал увидеть ряды пассажирских кресел, а обнаружил вычурно обставленное помещение: старомодные кожаные кресла, бар, репродукции Брюллова и Шишкина, витражи и даже чучело кабаньей головы в раме.
Дверей в кабину водителя не существовало, а из двери в дальней стене с кабаном вышел красный от волнения молодой человек в твидовой паре, лаковых штиблетах и роговых очках с такими мощными диоптрийными линзами, что выпуклые, похожие на перезревшие фурункулы глаза его казались втиснутыми в лицо почти на глубину висков. Молодой человек протянул Подорогину влажную слабую руку, хрюкнул, представился Григорием и попросил «располагаться». Жидкие жирные волосы его были не расчесаны, на затылке торчал вихор. Подорогин сбил с головы капюшон, повалился в ближайшее кресло и, закинув ногу на ногу, покачивал измазанной в грязи тапочкой. Молодой человек присел в кресло против него. В эту минуту мягко подвинулся пол, машина взяла с места. Салон сначала плавно повело влево, потом вправо, где-то за стеной стало потренькивать стекло. Подорогин ни с того ни с сего мелко перекрестился.
— Окна снаружи — фальшивые, — зачем-то сообщил ему молодой человек.
Подорогин посмотрел на «Мишек в лесу» и вытянул ноги:
— Картины, надо думать, тоже?
Молодой человек оглянулся на репродукцию.
— Куда мы направляемся? — поинтересовался Подорогин, не особо рассчитывая на ответ.
Ответа и не было.
Григорий зябко повел плечами и снова хрюкнул.
Подорогин открыто рассматривал своего собеседника, чьи массивные, как будто взятые с чужого черепа, обтянутые нездоровой кожей скулы со временем стали вызывать в нем чуть ли не озноб. Он почти не сомневался, что ему предстоит очередная «политинформация».
— Вы ведь кончали политех? — спросил Григорий, потирая обветренные руки. — По специальности…
— Гидромеханика, — кивнул Подорогин. — А вы это как — угадываете?
— Да нет, — растерянно заморгал Григорий.
— А какого тогда черта спрашивать?
— Но и… — Опустив голову, молодой человек принялся ковырять коленку. — Никогда не работали по специальности?
— Ни-ко-гда. — Подорогин прихлопнул ладонями по подлокотникам. — Ни дня. Что еще?
— Поступали из-за военной кафедры? Чтоб избежать призыва?
— Именно.
— И угодили под постановление Совмина, когда из вузов призывали без отсрочек и разбору — имеется военная кафедра или нет?
— Бинго!
— Кажется, буквально через год это постановление было отменено?
— Не помню. Год или два. Что-то около того.
— Как вы думаете, то обстоятельство, что вы кончили курс в политехническом, могло быть учтено призывной комиссией, когда решался вопрос, куда и в какие войска вас направлять?
— Не думаю. — Подобрав ноги, Подорогин уперся локтями в колени. — То есть не думаю, а знаю: учитывалось.
— Украинская ССР, ШМАС в Могилеве-Подольском. Специальность — механик авиационного вооружения…
— Да.
— Теперь, если позволите, Василий Ипатьич, такой вопрос: какое наиболее яркое, необычное событие вам приходит на ум в первую очередь, когда вы вспоминаете эти полгода в учебке?
— Не знаю, — пожал плечами Подорогин. — Хотя… В первой роте кто-то из грузин изнасиловал кого-то из молдаван. Или наоборот — не помню.
— Что же тут необычного?
— То, что обоих потом упекли на «губу» в одну камеру.
— Ну, — с улыбкой похрюкал Григорий, — это все не совсем то.
— А что — то?
Молодой человек, приподняв очки, помассировал горбинку носа. В глубоком кресле он сидел с прямой спиной и сомкнутыми коленями, как сидят на собеседовании или перед фотографом.
