Анджела Картер - Ночи в цирке
– Ну-ка, – сказала Феверс, – пошевеливайтесь! Быстренько встали и начали выметаться! Я сняла вам номер для новобрачных, так ведь?
Сдерживая смех, официант поклонился и открыл дверь. Уолсер поднялся на ноги с максимальным достоинством, одарил Феверс самой белоснежной ухмылкой и, изображая старомодную учтивость, предложил Миньоне взять его под руку. Пальцы великанши выбивали нервную дробь на подлокотнике кресла. Миньона наклонилась подобрать коробку с шоколадными конфетами, едва не забытую в таком повороте событий; за ней к выходу протянулся след из разглаженных фантиков. Когда захлопнулась дверь и женщины остались наедине, Лиззи отшвырнула свое чтиво и невесело провозгласила: «Смейся! Сведешь меня когда-нибудь в могилу!»
В номере для новобрачных – легко предсказуемом гнездышке из розового атласа и позолоченных зеркал – официант высокомерным жестом привлек внимание Миньоны к стоявшему у кровати одеревеневшему букету красных роз без запаха, который Феверс заказала, очевидно, в качестве «особого штриха», после чего, сияя, как начищенный пятак, и едва сдерживая смех, удалился.
Первым прискорбным желанием Уолсера было наброситься на бедного ребенка и изнасиловать, хорошенько проучить ее или еще кого-нибудь, хотя он не мог толком понять кого. Но он был человеком порядочным, и к тому же, когда он схватил Миньону за плечо, пронзительная боль в руке напомнила ему, что это было бы несправедливо, и он отпустил ее.
Если день Миньоны начался плохо, то заканчивался он замечательно – как сбывшаяся девичья мечта, особенно после отступления Уолсера. Она поверить не могла в то, что у нее есть розы! Она ворковала с ними, ласкала их, проделывала над ними нежные любовные пассы, почти по-кошачьи мурлыкала, вилась вокруг с таким душераздирающим, невиданным изяществом, что у Уолсера, как человека, не лишенного чувствительности, чуть было не вырвался всхлип взволнованного недоумения.
– Миньона, что же мне с тобой делать?
Непосредственное обращение на английском языке задело какую-то струну в своеобразном уникальном органе – ее памяти. Миньона стащила с головы полотенце, и ее светлые, как у Гретхен,[71] волосы рассыпались во все стороны. Она улыбнулась. В улыбке этой отразилась вся ее жизнь, и наблюдать ее было невыносимо.
– Боже, храни Королеву, – сказала она.
Уолсер не выдержал и выбежал из комнаты.
6
Два обстоятельства вступили в заговор ради того, чтобы лишить Уолсера душевного равновесия. Первое: его правая рука травмирована, и даже если быстро заживет, до полной ее поправки он не сможет ни писать, ни печатать, а значит, заниматься своей профессией. Следовательно, его маска сейчас ровно ничего не скрывает. Он больше не журналист, переодетый в костюм клоуна; волей-неволей, в силу сложившихся обстоятельств он превратился в настоящего клоуна и, более того, – в клоуна с рукой на перевязи – в этакого клоуна-раненого.
Второе: он влюбился, и это доселе неведомое состояние внушало ему беспокойство. До сих пор победы на любовном фронте давались ему легко, и он относился к ним с пренебрежением. Но, насколько он помнил, ни одна женщина еще ни разу не пыталась его унизить, а Феверс попыталась, и это ей удалось. Возникло противоречие между его до сих пор неуязвимым самолюбием и отсутствием какого бы то ни было уважения к нему с ее стороны. Его не столько угнетало то, что Феверс со своей компаньонкой его одурачила (он по-прежнему был убежден, что они – мошенницы, и посему факт этот – не более как часть рассказа), сколько то, что предметом их махинаций стал именно он.
В состоянии душевного смятения, раздираемый противоречиями, сбитый с толку, он бродит по ночному морозному городу, всматривается в нарастающий на темной невской воде лед, со смутным ужасом взирает на огромного всадника на постаменте, словно всадник этот – не изваяние основателя города, а предтеча четырех мифических всадников,[72] которые уже на пути к Богом проклятому Петербургу, но еще далеко, пока еще далеко…
7
Веселое ясное зимнее утро под небом, настолько похожим на отлитый из голубого стекла колокол, что кажется – достаточно прикоснуться к нему ногтем, и тут же начнется радостный благовест. Каждый закоулок укрыт толстым слоем снега, словно блестящей праздничной мишурой. Скудное северное солнце своим сияющим великолепием восполняет нехватку тепла; у людей подобное бывает с некоторыми нервозными типами. Сегодня звездно-полосатый флаг отважно, будто так и должно быть, полощется на ветру над внутренним двором Императорского цирка и двор забит суетящимся, толкающимся, куда-то спешащим народом: сутолока и кутерьма, как на картинах Брейгеля!
Среди взрывов хохота, шумной возни и обрывков песен топчутся розовощекие мальчишки из конюшни, дуют себе на пальцы, носятся туда-сюда, перетаскивают на плечах тюки сена и овса, мешки с овощами для слонов, связки бананов для обезьян, сваливают вилами тошнотворные лепешки навоза на скирду загаженной соломы. Укутанные в теплые шарфы и рукавицы маленькие Шаривари. покатываясь со смеху, оттачивают семейное ремесло на бельевой веревке Принцессы, в то время как ее владелица, накинув от холода поверх своего обычного утреннего дезабилье просторное пальто, наблюдает за разгрузкой огромной кучи кровавого мяса из прибывшего с живодерни фургона, влекомого тощей норовистой клячей, которая – еще немного – и сама превратится в конину.
Крикливые городские коробейники вторгаются в пределы кочующей империи Полковника, бойко торгуют горячими пирожками с повидлом и квасом из передвижных бочек. Во двор забредает угрюмый цыган и присоединяет завывания своей скрипки к цоканью каблуков по мостовой, галдежу множества голосов, негромкому позвякиванию слоновьих цепей внутри здания, звуку, который накатывающей волной приятного удовлетворения напоминал Полковнику о беспримерной дерзости его проекта («Путешествие бивненосцев через тундру!»).
Полковник, затемно поднявшийся с постели, выступает главнокомандующим всех карнавальных приготовлений; как он любит эту суету, любит искренне и страстно, любит только за то, что она есть! К суете и бурной деятельности у него такое же отношение, как у русских – к праздности. Засунув пальцы в карманы «звездной» жилетки, распухшей под его брюхом так, будто он хранит здесь все свои барыши, он надутым индюком прохаживается на своих кривых, обтянутых полосатыми штанами ножках, ярких и гибких, как леденцовые «карандаши» в полосатых фантиках. Полковник только что до блеска начистил свою пряжку в виде знака доллара. Он – живое воплощение предпринимательства.
Окутанный подвижным облаком голубого сигарного дыма, с приветливой и обнадеживающей улыбкой на самодовольном лице, раздавая направо и налево веселые реплики, Полковник ловко увертывается от роя работников и распихивает местных торговцев резкими толчками локтя, под которым примостилась благоразумно повизгивающая Сивилла.
В то утро в газетах появилось анонимное письмо, в котором сообщалось, что Феверс – вовсе не женщина, а хитроумный механизм, сделанный из китового уса, гуттаперчи и пружин. Полковник сиял от удовольствия, предвкуп1ая благоговейный ужас, который вызовет эта «утка», и позвякивание кассовых ящиков в восхитительно поднимающейся волне слуха: «Кто она – реальность или выдумка?» Его девиз: «Чем грубее обман, тем больше он нравится публике». Таковы правила Игрищ. Никаких тормозов! Еще один девиз в одно слово: «Одурачить». Играй, чтобы выиграть!
Есть, сэр!
Он замышляет статейку для завтрашней подборки новостей из-за границы, которую он тиснет через своих знакомых газетчиков. Вопреки порочным, работающим, как мина замедленного действия, слухам, ее лейтмотивом будет то, что Феверс – все-таки женщина – была тайно помолвлена в Англии с принцем Уэльским.
Есть, сэр!!!
Обезьяны уже опорожнили свои ночные горшки на кучу навоза и сполоснули их у колонки. Они вернулись в клетки, подмели их, набросали свежей соломы и заправили койки. После чего, разбившись на молчаливые группы, склонились над книгами. Изредка кто-нибудь жестикулировал в свойственной им осмысленной и настойчивой манере, а другой кивал тщательно причесанной головой или отвечал мелкими движениями пальцев. Мсье Ламарк, Обезьянник, не появлялся: вероятно, тяжелое пьяное забытье застигло его в каком-нибудь дешевом трактире.
Случайному наблюдателю могло показаться, что обезьяны, эти маленькие преданные члены труппы, ее отлично запрограммированные организмы, ни на секунду не могли отвлечься от своего циркового номера и репетировали сейчас «Обезьян в школе». На самом деле все объяснялось их стремлением к самосовершенствованию. Даже отсутствие Миньоны, к которой они испытывали безучастную жалость, не мешало их занятиям. Хотя самка с зеленой лентой не забыла о раненом клоуне.
