Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки

Рисовать было невозможно.

А это значило, что если Слава не влюбился в Сашу по доброй воле, то не влюбится и теперь. Он закрылся прочным панцирем из воска, словно предчувствовал, что она захочет нарисовать на нем любовь. И решил сопротивляться.

У него превосходно получалось.

Жвачка была серо-розовой: плотной, подмерзшей, со вкраплениями городской асфальтовой грязи. Виктор поставил ногу чуть левее, туда, где под тонким слоем свежевыпавшего снега скрывалось темное, с мужскую ладонь, окошко льда. Нога скользнула, Виктор взмахнул руками, поехал вперед, стал заваливаться назад и наверняка вывалился бы на проезжую часть, если бы…

Если бы кто-то не подхватил его сзади под локоть.

— Осторожно, мужик. Смотри, куда идешь! — буркнул мужской голос. Его обладатель тут же растворился в толпе.

Сюжетик был короткий, невыразительный и словно какой-то скомканный. Виктор так уже привык к подробному просмотру собственных смертей, что был разочарован и даже оскорблен такой небрежностью: ни повторов, ни крупных планов, ни обстоятельной физиологии, которая так шокировала и одновременно привлекала его в самом начале.

Виктор отбросил пульт небрежным движением и сделал губами надменное «пфффф…», но сердце его щемило.

Этот коротенький сюжет, эта недоделанная кочерыжка зацепила его, пожалуй, сильнее, чем все увиденное прежде.

Потому что это было вчера: жвачка на снегу, черное окошко льда среди белого снега: такое черное, словно ведущее в бесконечно длинный нежилой барак, — абсолютно безнадежное окошко. И парень, поймавший его за локоть, и машина, пролетевшая мимо, и мгновенный страх смерти, и почти моментальное облегчение, и спасительная мысль: нет-нет, это не сегодня. Если бы сегодня, она показала бы заранее.

Видео догнало его. По СЛТ больше не показывали то, что случилось десять, пятнадцать лет назад. Показывали то, что случилось вчера, и это буквально означало, что следующий сюжет будет последним. Для него последним.

Виктор стал думать, как это будет. Его волновало даже не то, какую ему приготовили смерть. Он все время думал, почему не станет сопротивляться. Забудет ли о сюжете только для того, чтобы вспомнить в самую последнюю секунду? Или струсит и пойдет у смерти на поводу?

Виктор обещал себе не сдаваться и не позволить смерти так просто забрать его.

А она мерцала на экране дешевой звездой. Красные пайетки сверкали и переливались на роскошной груди, блеск подчеркивал матовую белизну юной и свежей кожи.

— Телеканал «Смерть Любит Тебя» представляет вам претендентов на победу в новом сезоне, — шептала Смерть, призывно размыкая густо накрашенные губы. — Встречайте!

Камера подвинулась вправо, и за плечом у ведущей оказалось достаточно места для того, чтобы там возник виртуальный экран.

— Тургенева Елизавета, семнадцать лет! — выкрикнула Смерть, и экран за ее спиной вспыхнул радостным оранжевым светом. Претендентов показывали прямо в их квартирах, они сидели на своих диванах, в волнении жевали что-то — кто попкорн, кто бутерброды, — ждали и, когда Смерть выкрикивала их имена, вскакивали с диванов, начинали танцевать, смеяться и плакать. Некоторых не было. Вместо них показывали темный экран со смутным силуэтом. Виктор подумал, что так же и он в прошлом сезоне пропустил свой отборочный тур. Елизавета Тургенева, на вид совершенный ребенок с рыжими волосами, заплетенными в две тугие косички, визжала и размахивала руками, а Виктор думал, что она совершенная идиотка, и не дай ей бог выиграть весь этот холодный, набирающий обороты ужас. Не дай ей бог пойти за смертью послушной овцой: осознающей и понимающей, но послушной.

Виктор досмотрел передачу до конца.

— А теперь мы прощаемся с вами, — сказала Смерть, наклоняясь так, что левая грудь почти полностью выскользнула из декольте, — но ненадолго. Не пропустите нашу следующую передачу. Коронный сюжет для победителя прошлого сезона. И эксклюзивный приз — конечно, ему. Я обещаю, милый, тебе понравится.

— Нет, — сказал Виктор, борясь с растущим возбуждением, — нет, никаких призов. Ничего не надо. Нет.

Но возбуждение накрыло его волной, и он прикрыл глаза. «Хорошо, — подумал Виктор, — пусть дарит свой приз. А дальше мы с ней потягаемся».

Отец хотел, чтобы она умерла. Саша знала это так же верно, как знала, что всегда может прочесть чужие мысли на белом текучем шелке.

В четыре года Саша читала плохо. Но лоскуток со словами отца показался ей важным, и Саша отложила его на нижнюю полку воображаемого шкафа. Через несколько лет расшифровала и каждый раз ранила себя, натыкаясь на эту строку, как на натянутую струну колючей проволоки.

Родители ссорились. Это был беспокойный год: они всегда начинали ссориться по ночам, когда им казалось, что Саша спит.

Они метались по комнате и шипели друг на друга, как разъяренные змеи. Иногда из их ртов случайно вырывался громкий полновесный звук, или слово, или кусочек слова, и тогда оба испуганно замолкали.

В тот день Саша слышала, как мать плачет и вскрикивает, захлебываясь слезами и слюной, и как отец низко и монотонно говорит и говорит какие-то страшные вещи. Он будто смертельно устал, устал до такого состояния, когда от усталости можно убить.

Маленькая Саша вытащила первый платок. Из-за того, что читать она тогда не умела, на платках были, по большей части, картинки. Эта картинка была про медведя. Медведь был огромный, бесформенный, как туча, и мягкий. Но мягкость была пугающе-обманчивой. Маленькая Саша смотрела на картинку серьезно и строго, словно генерал на карту сражения. Своим четырехлетним умом она ясно понимала, что медведь упадет на нее, скроет под собой целиком, и столкнуть, спихнуть и скинуть его прочь не получится. Его пыльная шерсть, его мягкие складки закроют лицо, дышать станет невозможно, и невозможно будет крикнуть. Мягкий медведь грозил смертью, неизбежной и мучительной. На картинке он был фиолетовым, но Саша знала, что на самом деле его шерсть другого цвета. Фиолетовый означал ненависть, злобу, внутренний яд, опасность.

Маленькая Саша хотела заплакать, но побоялась, точно пыльный медведь мог вычислить ее по слезам или прийти на всхлипы.

Маленькая Саша хотела побежать к родителям. Она приподнялась в кровати, но тут же снова нырнула под одеяло: из-под двери пробивался свет, но неясный и мутный, словно в комнате, перед дверью, стоял кто-то сотканный из пыли. Выше было темно, но маленькой Саше казалось, что под притолокой мерцают тусклые глаза и кто-то дышит в темноте: почти беззвучно, слегка похрипывая.

Она крикнула. Набрала в легкие воздух и крикнула: «Мама!»

Никто не пришел. Звук получился слабым и беспомощным, он запутался в пыльной медвежьей шерсти. Медведь поймал его мягким беззубым ртом, обслюнявил, размял языком о нёбо и проглотил.

Саша крикнула еще раз.

Отец все так же бубнил в соседней комнате. Мать по-прежнему плакала. Медведь, не двигаясь, стоял у двери и тихо дышал.

Он был живой, и он был с ней, а больше с ней никого не было.

— Мама меня не любит, — тихо сказала ему Саша. Медведь понимающе вздохнул. Он оставался у двери, и маленькая Саша подумала, что он не сделает ей ничего плохого — если она сумеет не заплакать.

Она давно подозревала, что мама не любит ее. Давно. Мама всегда ей врала.

Обо всем врала, о каждой мелочи. Что соска потерялась. А соска лежала в кухонном шкафчике, за чашками, и мама прекрасно об этом знала и боялась, что Саша догадается. Что машинка с музыкой сломалась. А она не сломалась, это мама вынула батарейки. Такие вещи происходили постоянно.

Когда маленькая Саша показывала пальцем на кухонный шкафчик или переворачивала машинку, открывая пустую секцию для батареек, мать уходила от нее в другую комнату.

В такие моменты мать думала плохие вещи, и Саша умирала от огорчения и отчаяния, потому что плохое было обращено к ней. Мать боялась и не любила ее. Чем дальше, тем чаще это случалось. И тем больше плохого чувствовала мать. И тем глубже было Сашино отчаяние. И тем чаще она нарочно пугала мать, чтобы проверить, до какого предела может дойти ее нелюбовь.

Саша рассказывала об этом медведю, пока не уснула. А утром проснулась от холода: она описалась во сне.

Одеяло упало на пол, и, словно желая согреть маленькую Сашу, пыльный медведь укрыл ее шелковым платком, на котором были написаны острые, летящие слова. Саша не могла их прочесть. Она свернула шелк и убрала его в укромный уголок, на нижнюю полку воображаемого шкафа. Потом, дрожа от холода, переползла на местечко посуше и снова уснула там.

Рита встала через час. Ее глаза были красны и опухли от слез. Она долго умывалась ледяной водой и только потом пошла взглянуть на дочь. Саша замерзла, дрожала и никак не желала просыпаться. Ее ножки были холодны, как лед, а лоб горел огнем. Температура не спадала почти целую неделю, несмотря на лекарства. Рита и Виктор сходили с ума, а Саша лежала, отвернувшись к стене, и не хотела с ними разговаривать. Все это родители списали на болезнь и слабость.