Нил Гейман - Хрупкие вещи

Люди начали переходить в соседнюю комнату. Было слышно, как там открывается дверь.

Шум оживленного уличного движения. Шелест дождя.

Я посмотрел на Джонатана и Джейн. Мы молча поднялись и прошли в последнюю, одиннадцатую комнату. Там стоял одинокий стол, на котором были разложены сувениры: значки, открытки, плакаты и диски с символикой цирка. Продавца не было. На столе просто стоял жестяной сундучок, куда надо было класть деньги. Желтый свет уличных фонарей лился в комнату сквозь распахнутую настежь дверь, и порывистый ветер, проникавший снаружи, трепал уголки нераспроданных плакатов.

– А мы ее не подождем? – спросил кто-то из нас, и мне бы хотелось, чтобы это был я, но, по-моему все же не я. В общем, кто-то спросил, надо ли нам подождать мисс Финч, но остальные лишь покачали головами, и мы вы шли под дождь, который теперь превратился в промозглую серую морось.

Нам пришлось поблуждать по запутанным переулкам, пока мы не нашли то место, где оставили машину. Я стоял на ветру, ждал, когда мне откроют заднюю дверцу, и мне вдруг показалось, что сквозь шелест дождя и шум города я услышал рев тигра – где-то рядом, совсем-совсем близко. Низкий раскатистый рев, от которого вздрогнул весь мир. Хотя, может быть, это просто проехал поезд.

СТРАННЫЕ ДЕВОЧКИ

Strange Little Girls

Перевод. Т. Покидаева

2007

Она такая крутая, такая сосредоточенная и спокойная, и все-таки ее взгляд остается прикованным к горизонту.

Тебе кажется, ты знаешь все, что вообще можно знать про нее, уже в первый миг после знакомства, но все, что ты знаешь – вернее, думаешь, что знаешь, – это неправильно. Страсть течет сквозь нее, как река крови.

Она отвернулась буквально на миг, и маска сорвалась, и ты упал. Все твои завтра начинаются здесь.

Знаешь, как это бывает, когда ты кого-нибудь любишь?

И что самое трудное, самое поганое, даже хуже, чем «Шоу Джерри Спрингера»: если действительно любишь кого-то, ты уже не перестанешь его любить. Какой-то кусочек этого человека навсегда остается в сердце.

Теперь, когда она стала мертвой, она старается помнить только любовь. Каждый удар она представляет как поцелуй. Макияж, неумело скрывающий синяки, ожог на бедре, прижженном сигаретой, – это были проявления любви, решает она.

Ей интересно, что сделает ее дочь.

Ей интересно, кем она станет.

Она держит торт – в своей смерти. Это тот самый торт, который она всегда собиралась испечь для своей малышки. Быть может, они испекут его вместе.

Они сядут за стол, все вместе, втроем, и съедят этот торт, и комната медленно наполнится смехом и любовью.

Есть столько всего, от чего она так упорно пыталась бежать: то, о чем она не будет помнить, и то, о чем она даже не может подумать – никогда не решится подумать, – потому что тогда кричат птицы, и червяки выползают из нор, и у нее в голове идет дождь, медленная бесконечная морось.

Тебе скажут, что она уехала из страны, что она хотела подарить тебе подарок, но он потерялся и не дошел до тебя. Однажды под вечер зазвонит телефон, и голос, который мог быть ее голосом, скажет что-то такое, что ты не сумеешь истолковать, а потом в трубке раздастся треск, и связь оборвется.

Спустя несколько лет ты увидишь на улице девочку, очень похожую на нее, но ты будешь ехать в такси, и водитель не остановится сразу, а пока ты будешь его уговаривать, она исчезнет. Ты больше никогда ее не увидишь.

Каждый раз, когда идет дождь, ты будешь думать о ней.

Тридцать пять лет на эстраде. У нее болят ноги – изо дня в день. Она танцовщица, ноги болят из-за шпилек, но она может спуститься по крутым ступенькам на высоченных шпильках, а на голове – замысловатый убор весом в сорок фунтов, она проходила по сцене со львом, на высоких шпильках, она могла бы пройти через Ад на высоких шпильках, если бы так было нужно.

Есть то, что спасало, помогало держаться, придавало ей силу ходить и держать спину прямо: ее дочь; человек из Чикаго, который ее любил, хотя любил недостаточно сильно; ведущий теленовостей, который выплачивал ей содержание на протяжении десяти лет и приезжал в Вегас не чаще раза в месяц; два мешка с силиконовым гелем; ее осторожность – всегдашнее стремление беречься от солнца пустыни. Скоро она станет бабушкой, уже совсем скоро.

А потом наступило такое время, что он просто не стал отвечать, когда она звонила ему на работу. И она позвонила по номеру, про который он даже не знал, что она его знает – она позвонила по этому номеру и сказала женщине, взявшей трубку, что ей страшно неловко, но поскольку он больше с ней не разговаривает, нельзя ли ему передать, что ей все-таки хочется, чтобы он вернул ее черные кружевные трусики, которые он забрал, потому что, как он говорил, они пахнут ею, пахнут ими обоими. Да, кстати, сказала она, когда женщина на том конце линии продолжала хранить молчание, нельзя ли сначала их выстирать, а потом просто отправить ей почтой. У него есть ее адрес. Покончив с делами, она забывает его – полностью и навсегда – и занимается кем-то другим.

Когда-нибудь она разлюбит и тебя тоже. Твое сердце будет разбито.

Она не ждет. Не совсем. Просто годы уже ничего для нее не значат, сны и улицы больше не задевают ее.

Она остается на краешке времени, непреклонная, целая и невредимая, всегда – по ту сторону, за пределом, и однажды ты откроешь глаза и увидишь ее, а потом не увидишь вообще ничего – только тьму.

Это будет не больно. Она нежно подхватит тебя – как перышко. Не срежет острым серпом, а сорвет, как цветок – чтобы украсить прическу.

Она не знает, чья это куртка. Куртка осталась после вечеринки, и никто не пришел ее забирать, и девчонка решила, что куртка ей очень идет.

На куртке написано «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ», но девчонке не нравится целоваться. Многие – и мужчины, и женщины – не раз говорили ей, что она красивая, но ей непонятно, что именно они имели в виду. Когда она смотрится в зеркало, в зеркале не отражается красота. Только ее лицо.

Она не читает книг, не смотрит телевизор, не занимается любовью. Она слушает музыку. Встречается с друзьями. Она любит «русские горки», но никогда не кричит, когда вагончик несется вниз, и кренится, грозя опрокинуться, и переворачивается колесами вверх.

Если ты скажешь, что куртка – твоя, она просто пожмет плечами и отдаст куртку тебе. Ей все равно, абсолютно все равно.

...фразы.

Сестры. Быть может, двойняшки. Хотя, может быть, и двоюродные. Чтобы сказать наверняка, надо взглянуть на свидетельства о рождении. На настоящие свидетельства – не на те, которые они предъявили, когда получали удостоверения личности.

Средства к существованию они добывают так; входят, берут, что им нужно, выходят.

Это не круто. Просто такой бизнес. Может быть, не всегда законный. Просто бизнес.

Они для этого слишком умны, слишком пресыщены.

У них все общее; одежда, косметика, парики, сигареты. Неугомонные хищницы, они отправляются на охоту. Две головы. Одно сердце.

Иногда они договаривают друг за друга начатые...

Стоя под душем под тонкими струйками воды, которая смывает все это, которая смывает все, она вдруг понимает, что было самым ужасным: там пахло так же, как в школе.

Она шла по длинным коридорам, сердце бешено колотилось в груди, и там пахло так же, как в школе – и воспоминания вернулись.

Прошло всего лишь шесть лет, может быть, даже меньше, с тех пор, как она заперла свой шкафчик и побежала в класс, с тех пор, как она наблюдала за своими подругами, которые плакали, злились и искренне огорчались из-за насмешек, дурацких прозвищ и тысячи бед и напастей, всегда причиняющих боль беспомощным. Никто из них не зашел так далеко.

Первое тело она обнаружила под лестницей.

В тот вечер, уже после душа, который не смыл то, что ей пришлось сделать, она сказала мужу:

– Мне страшно.

– Чего ты боишься?

– Что я зачерствею на этой работе. Стану кем-то другим. Кем-то, кого я не знаю.

Он обнял ее, притянул к себе, и так – вжавшись друг в друга, – они пролежали до самого рассвета.

В тире она себя чувствует, как дома: защитные наушники на месте, бумажная мишень – человек в полный рост – уже готова и ждет.

Она грезит – немножко, она вспоминает – немножко, потом вздыхает и делает первый выстрел. Время пошло. Она больше чувствует, чем видит: простреленная голова и сердце. Запах кордита всегда напоминает ей четвертое июля.

Используй дары, данные тебе Богом. Так говорила ей мама, и почему-то от этого их разрыв кажется еще больнее.

Никто никогда не сделает ей больно. Она лишь улыбнется своей бледной, едва уловимой, прекрасной улыбкой и уйдет прочь.