Александр Морозов - Программист
Но, пожалуй, сегодняшнее нетерпение новоиспеченного начлаба должно ему дорого обойтись. Если только Ганнадий Александрович не окончательно желеобразен и медузоподобен. Если только не окончательно. А почему, собственно, и должен быть чем-то уже окончательно? Окончательно — значит у конца. Но конца еще явно не видно. Пусть кому-то кажется, что он может поставить форсированный мат. На мой взгляд, в партии настудил только миттельшпиль. И тяжелые фигуры еще не разменены.
Чтобы идти в бой с поднятым забралом, мне не хватало одного — действующей программы. Во-первых, для выступления на Совете генеральных конструкторов, а во-вторых… это вообще была некая короста в моих отношениях с Телешовым и Борисовым.
Пусть и программа очень сложная, пусть и объективные условия сложились хуже чем по закону бутерброда (мало машинного времени, плохое качество магнитных. лент, залепы в трансляторе…), но… все-таки программа не была еще пущена. А прошло уже действительно порядком времени, и эти бесконечные разговоры о программе, бесконечные несбывающиеся ожидания, что она все-таки пойдет, — все это превратилось уже в какую-то моральную коросту. Она угнетала, и надо было ее сковырнуть. Надо было пустить программу. Пустить до пятницы.
Прежде всего у меня были две половинки ночей — это время официально принадлежало мне. Днями, к сожалению, только оба раза по 40 минут. Я осведомился, кто претендует на эти сорокаминутки. Оказалось, что в среду — Самусевич, а в четверг — Ларионова. Я застал в комнате обеих одновременно и сообщил им, что в среду и четверг время днем занимаю я. Именно сообщил. До увещеваний снисходить было нельзя. Я должен был беречь заряд решимости, в кои-то веки явно ощущаемый внутри. «А ночь?» — слабо удивилась Самусевич. «До пятницы мне нужно все машинное время, и дневное и ночью. Займитесь пока чем-нибудь другим. Почитайте пока систему команд «Урал-4». Для общего развития, так сказать. Подготовьте информацию получше. В общем, вы тут найдете, чем заняться».
— Это что, распоряжение Телешова? Или Борисова? — спросила Ларионова. — Ковальчук уже ставит на ЛПМы мои ленты.
— Можно и переставить.
Ларионова полузлилась, полупроверяла, что стоит за моими словами. Но мне уже надоели мелкие выходки мелкого противника, и я решил закончить разговор как попроще.
— Вы можете пойти к начальству и пожаловаться на меня, — сказал я, — но пока вы пожалуетесь и пока тяжелое на подъем начальство соизволит лично пройти с вами на машину, сорок минут будут на исходе. Это насчет дневного времени. Ну а ночное с самого начала заказывалось для меня, и вряд ли вам удастся уговорить операторов снять мою задачу ради вашей. Так что умерьте вашу активность, Светлана Федоровна, по крайней мере, до пятницы. Засим привет.
— И я побежал на машину. Начиналось мое время.
Но что можно успеть за 40 минут? Всего лишь обнаружить, что при последних исправлениях в телетайпной неправильно склеили ленту, переклеить ее правильно и еще раз оттранслировать новый вариант. На работу оттранслированной программы времени уже не оставалось. Я записал машинный вариант программы на одну из свободных зон магнитной ленты (чтобы ночью снова не транслировать, а начинать сразу работу), сложил все хозяйство в холодильник и поднялся из машинного вала.
Полночи у меня было, но мне не помешала бы и вся. В расписании значилось, что вторая машина на всю ночь сдана в аренду МАИ, а вот первая половина ночи на моей машине записана за отделом Григория Николаевича Стриженова, за отделом транслятора.
Раньше трансляторшики редко заказывали себе ночь, поэтому я логично рассудил, что «порезвиться» на машине на этот раз решил не кто иной, как Витя Лаврентьев. Я вызвал Витю в коридор и, проведя ладонью по шее, показал таким образом без дальних слов, насколько мне нужны его полночи. Без дальних слов и договорились. Договорились, что Витя спустится к операторам и скажет, что вместо него на машину выйду я. Вот и все. Просто и без всяких переоформлений. Вторая ночь полиостью повторяла первую. То есть половина принадлежала мне, половина Лаврентьеву. Витя сказал, что я могу рассчитывать на обе ночи.
До конца рабочего дня оставался час. Я зашел к Постникову и попросил его довести до кондиции отзыв по СОМу. Материал был уже весь собран. Было установлено, что по сравнению с системой Цейтлина в СОМе не хватает столь же эффективной процедуры сортировки. По сравнению с системой Кудряшова в СОМе излишняя дробность процедур, и поэтому их слишком много. И наконец, по сравнению с армянской системой в СОМе недостаточно абстрактная, а значит, недостаточно универсальная операционная система.
Иными словами, мы с полным основанием могли делать вывод: несмотря на то, что СОМ — это большая и нужная работа, что это определенный шаг вперед и т. д, и т. п., в Системе обработки массивов имеется ряд конкретных, принципиальных ограничений, не позволяющих принять ее за систему типовую. По крайней мере, на данном этапе.
Да, вся эта работа была уже проделана, и мина под ванино-северцевское честолюбие была подведена достаточно грамотно и документировано. Оставался монтаж мины. Еще раз проверить композицию частей, перепечатать, сверить, вычитать и тому подобная техника.
Чтобы все это сделать за два дня, нужна была значительная энергия, но энергия уже не моя. Чтобы уговаривать, координировать, настаивать, требовалась как раз аккуратистская, методическая иван-сергеевич-постниковская энергия.
Я опять рубанул ладонью по шее. Постников пообещал, что к пятнице отпечатанный отчет с утра будет ждать моего прихода на работу. Мы попрощались, и я побежал к себе готовиться к вечернему выходу на машину.
Я обеспечил себе тылы, и, если бы программа к пятнице и не пошла, я бы оправдался вполне солидным «меморандумом по Курилово» (цитата из Иоселиани). Правда, это не решало проблемы Телешова — Борисова, это не решало проблемы Лиды — Геннадия Александровича, это вообще ничего не решало. Я обеспечил себе тылы, но они мне не нравились, и отсиживаться в них я не собирался.
Только бы пустить программу… Знакомая ситуация. Сколько раз уже, как только я решал начать так называемую новую жизнь, обязательно что-нибудь мешало, что-то висело гирей, что-то, о чем всегда и говорилось и думалось именно так: «Только бы разрешить это, а уж там…» Уж не самообман ли все это? Тривиальные уловки перед богом нашкодившего священника?
Нет, на сей раз это, кажется, действительно кое-что решает. На сей раз действительно: только бы пустить программу…
По крайней мере, пока я все делал последовательно, делал все, что нужно было делать.
Первая ночь, как и следовало ожидать, не принесла успеха. Собственно, успеха как раз следовало ожидать в любой момент, но моментов проскользнло мимо уже столько, что просто так это скольжение закончиться не могло.
В воздухе висели предчувствия и суеверия. Они предсказывали, что если эта скрипучая арба, эта программа наконец и покатится, то это произойдет в самый предельный, в самый невероятно-последний момент.
Но… предчувствия предчувствиями, а работал я всю ночь как зверь. (Странное выражение, ибо никто не знает, как работают звери и работают ли они вообще. Уж по крайней мере, «птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Но… раз все так говорят, говорю и я.) Фотоввод барахлил, магнитные ленты сбоили, перфолента рвалась, и даже АЦПУ мяло и рвало бумагу. Словом, все стихии мира на мою голову…
Но… «в хоккей играют настоящие мужчины». Я отбросил идею древнеперсидского царя Кира в наказание за неудачную переправу отстегать море плетьми. Обвинять технику, операторов, весь мир, кого бы то ни было за несовершенство — это была ловушка. Ловушка, которую расставило расслабление. Мягкие толчки усталости.
Я презрел эту ловушку. Я сделал вид, что даже не замечаю ее. Я превратился в тысячерукое индийское божество — клеил перфоленту, перематывал бобину, нажимал кнопку блокировки сбоя, вручную тащил рулон бумаги из щелкающей пасти АЦПУ и, когда наконец добирался до настоящего останова, настоящего тупика, стирал оперативную память, выключал все устройства и несколько минут проводил в странном мире: в мире, где существовали только двое — я и ошибка. Ошибка не выдерживала моего неучтивого, упрямого внимания и начинала выплывать на свет. Я видел ее.
Тогда все начиналось сначала: я мчался в телетайпную, перебивал кусок перфоленты, ставил новый вариант на фотоввод, и мои тысячи рук и глаз одновременно нажимали и видели то, что обычно нажимается и видится только последовательно.
И так до утра. До того момента, когда внизу первый раз хлопнула входная дверь, и голоса и шарканье ног, как по капиллярам, досочились до меня, и выспавшийся, выбритый юноша положил руку мне на плечо.
Я обернулся, и он кивком головы указал мне на часы. До начала профилактики оставалось пять минут. Я молча кивнул и пошел к ЛПМам снимать свои ленты. Я вывалился на улицу, и вид у меня был, как после дикой ночной оргии. Красные глаза, потерянный взгляд, осунувшиеся щеки. Впереди была еще одна ночь, во она будет уже последней. Не предпоследней, а последней. Значение этого слова я понимал в тот момент очень хорошо.
