София Кульбицкая - Каникулы совести
Как-то незаметно для самих себя все мы разом перешли на «ты» и уменьшительные имена, а то и забавные прозвища — и только застенчивая Кутя на всякий случай ещё мне «выкала» — да поглядывала снизу вверх с почтительной опаской.
Нет-нет, я ничего не путаю и не страдаю постфактумными старческими галлюцинациями. Под ненавязчивым, но умелым руководством нашего массовика-затейника мы очень быстро освоились друг с другом — и напрочь забыли о разнице в статусах и возрастах, ещё вчера казавшейся неодолимой и чуть ли не роковой. Альбертик окончательно перестал быть Бессмертным Лидером и врос в самого себя — слегка заторможенного, странноватого и неотёсанного, а, впрочем, славного и добродушного парня, чьё молчаливое присутствие придавало обществу обаятельный колорит. Я взял с него пример — и, послал к чертям приличия, перестав, наконец, стесняться маргинально-потрёпанных джинсов, линялой футболки и стоптанных кед. Кутя по въевшейся в кровь и плоть королевской привычке ещё меняла платья по нескольку раз на дню, но свои лёгкие русалочьи волосы прибирала в простой кукишок на затылке. В какой-то момент даже сам безупречный Игорь, выходя из-за стола, позволил себе с хрустом почесать пузо через кокетливую розовую сеточку летней жакетки — после чего все сдерживающие центры в нас окончательно и бесповоротно рухнули.
Думаю, не стоит отдельного упоминания то, что за Кутей вся компания ухаживала наперебой — мы с Игорем чуток поинтенсивнее, чем Альберт, взиравший на наши старания с насмешливой хозяйской снисходительностью. Пожалуй, он был даже слишком спокоен. Даже мне иногда становилось не по себе от наглости Кострецкого, чьи заигрывания, на мой взгляд, ежесекундно переходили за грань — особенно когда он начинал распускать руки. Несколько раз я уже совсем было открыл рот, чтобы сделать ему замечание, — но всякий раз вовремя вспоминал своё место. На Альберта, однако, все эти страсти не производили ни малейшего впечатления — меньше даже, чем моя стариковская галантность, которая, по крайней мере, вызывала у него лукавую улыбку. Очевидно, он полностью доверял своему министру во всём.
Впрочем, к чести Кути надо сказать, что та всегда вела себя очень достойно — и наших глупых ухаживаний не поощряла.
После ланча наступала очередь культмассовых (как — не без юмора — звал их тонкий знаток старины Игорь) мероприятий.
Особым разнообразием те не отличались — лень-матушка вперёд нас родилась. День выпал жаркий — идём на пруд. В меру прохладный — рубимся на лужайке в пляжный волейбол или другую обожаемую Альбертом игру — «вышибалы». Дождливое время посвящалось преферансу или ещё более ностальгической «буре». (Обычно всех обдирал Кострецкий — великий мастер блефа; не уверен, между нами, что он и не передёргивал. Впрочем, ему и проиграть было не обидно: он никогда не позволял себе злорадства, никаких гнусных плясок на костях поверженного противника — и только нет-нет, да и смущал очаровательно краснеющую Кутю квазидоверчивыми признаниями, что, дескать, ему всю жизнь катастрофически не везло в любви.)
Собственно, дни наши текли до того плавно и мирно, что мне теперь даже и рассказать не о чем. Вот разве что одно жаркое утро, т. н. «праздник Нептуна» (копирайт Кострецкий) — когда я познакомился с тем самым интригующим прудом в низине. Путь к нему — дубовая аллея — уже не вызывал у меня никаких непрошеных ассоциаций, — а, добравшись, наконец, до места назначения, я и вовсе забыл обо всём, захваченный представшей мне райской картиной. Идеальный пляж, будто из счастливого сна или с заставки ноутбука: чистейший, почти стерильный, белый до серебристости песок, мелкий, словно мука — он явно был привезён сюда из дальних далей и просеян вручную; но вот вода — та была совсем не стерильная, она попахивала тиной, в ней всё было самое что ни на есть природное, родное, русское, и плакучие ивы стряхивали туда свою печаль, и тёмные водоросли зеленили её глинистые берега, и — когда мы подошли совсем близко — обнаружились тут и быстрые жучки-плавунцы, и стайки юрких мальков, и крохотные лягушата, и даже пара степенных крякв с выводком, в панике улепетнувшим, когда Кутя с писком протянула к нему свои жадные детские ручонки.
В тот день мы впервые (впервые для меня, конечно!) представили на обозрение друг другу наши обнажённые до купальных лоскутков тела — такие разные и непохожие: перламутровое, ладное — Кутино, атлетическое с идеально ровным молочно-шоколадным загаром — Игорево, мучнисто-бледное, безволосое, рыхлое — Альбертово (нездоровое, сказал бы я, когда бы всей России не было известно, что начиная с десяти лет Александр Гнездозор ни разу ничем не болел, — очевидно, тут имели место банальные видовые признаки) и, наконец, мое — тощее, по-стариковски синее в краснотцу, с чудовищными венами на ногах и прочими красотами. А зато я — широко известный в узких кругах учёный!
В довершение беды безбашенный Кострецкий объявил, что нас ждут водные состязания — и Кутя, главная русалочка России, должна будет выбрать победителя, в награду которому подарит поцелуй.
Я с ужасом ждал, что вот сейчас бедняжка вспылит и с гневом откажется, — но та приняла предложение с восторгом и даже захлопала в ладоши: ей импонировала идея в кои-то веки выступить в роли арбитра, а не объекта для оценки. А я, старый дурак, и плавать-то толком не умел. Пришлось взять своё в клоунаде, исполнив юмористический номер: «Толстая тётенька взяла абонемент в бассейн», — зрители мои хохотали до слёз, особенно Кострецкий, вообще страстный ценитель смешного. Сам-то он был отличным пловцом и трижды переплыл пруд туда-сюда разными стилями и в рекордные сроки, — но в тот день победа досталась всё-таки президенту Гнездозору, который поразил нас тем, что, захватив в охапку огромный булыжник, безвылазно просидел под водой пятнадцать минут, за всё это время не выпустив на поверхность ни одного предательского пузырька.
К трём часам, усталые и весёлые, шли обедать куда Бог на душу положит. Обычно угощала Кутя — может быть, в силу своего сиротского детства она была очень гостеприимным человечком. Но как-то собрались и у Альберта — и надо было видеть, с какой застенчивой гордостью тот продемонстрировал мне свою оригинальную столовую в стиле «хай-тек» — модном в годы его юности, а теперь уже отсвечивающем ностальгическим ретро. Я оценил. Это помещение, полное жутковатых металлических деталей и сверкающих поверхностей, до боли напомнило мне одну недорогую, но уютную кафешку, где мы, стареющие, но ещё моложавые сотрудники Института Психотерапии, лет сорок назад справляли корпоративные вечеринки.
Сообщать об этом Бессмертному Лидеру, который, кажется, не на шутку гордился своими дизайнерскими талантами, я не стал. Тем более что и весёлая, солнечная Кутина столовая по части вкуса была немногим лучше — незатейливый «кантри» с брутально-занозистым столом, сиденьями-пнями и, главное — растянутым вдоль стен сучковатым плетнём, из чьих волосатых прорех то там, то здесь торчали подсолнухи, а в одном из углов притулилось аляповатое чучело петуха с бешеными стеклянными глазами и распяленным в немом крике клювом. Сельский рай, да и только.
Оба этих, таких разноречивых, но равно кичевых варианта всякий раз производили на меня настолько сильное впечатление, что однажды я не выдержал — и, так сказать, в плане альтернативы пригласил всю честную компанию к своему столу — чопорному, но стильному.
Увы, мои первоначальные ощущения от него плачевнейшим образом оправдались. Обед не удался. Суровость и чинность обстановки так давила всем на мозги, что мы только и смогли, что в полном молчании и без особого аппетита справиться с безвкусной жвачкой, что принёс нам бакенбардистый метрдотель, — и даже балагур Кострецкий как-то притих и ни разу не прицепился к бледной подавленной Куте, казавшейся прозрачной в этих серозеленоватых стенах. Слегка уязвлённый — хоть это было и глупо, — я сказал себе, что больше ноги моей не будет в этом угрюмом помещении, — и на сей раз (тут я вынужден слегка забежать вперёд) сдержал своё слово.
В числе концептуальных развлечений стоит мельком упомянуть ещё так называемый «файв-о-клок» (попросту полдник), а также, без сомнения, «свечку» — традиционное послеужинное собрание в просторной рококошной гостиной Кострецкого, полной зеркал, подсвечников, гипсовых и деревянных статуй и золочёных плевательниц, — где об эту пору воцарялся интимный полумрак и все рассаживались на меховом ковре вкруг небольшого бронзового подносика, на котором хозяин прочно устаканивал и торжественно зажигал от лучинки длинную, толстую восковую свечищу, — рассаживались, чтобы в порядке живой очереди поведать друг другу потаённые мысли и чувства, навеянные пережитым днём с его мелкими радостями и горестями. Увы, боюсь, я был здесь единственным, кто мог узнать и в полной мере оценить наивно-помпезный стиль позднепионерского Альбертикова детства.
