Сергей Демченко - Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя
Молчу, обдумывая сказанное.
— Будет жить? Или…?
— Если переживет ночь, то кажется, что встанет уже чуть не завтра. У него какой-то внутренний жар. Всего трясёт, бредит. Мечется. Ужас какой-то… Как зомби.
— Привяжите. До прихода в себя. — хочу говорить твёрдо.
— Ты понимаешь, что ты говоришь?! У человека всё тело — сплошная рана, а ты…
— Я сказал. Снотворное. И привязать его. Покрепче.
Уходя, я чувствовал, что она осуждающе смотрит мне вслед. И я её не виню. Просто так надо. Огонь «боевого» безумия пожирает человека не только изнутри…
Эту ночь нам всё-таки пришлось просыпаться, когда Гришин бессознательно мычал и старался сорвать бинты.
Хорошо ещё, что у горстки выжившего человечества пока есть сильное обезболивающее…
XIV
— Босс, мне не следовало приходить, — голос глух, но довольно внятен. — Я понимаю, вы все считаете меня чудовищем.
После того, что я сделал тогда… Когда пришёл в себя, понял, что я один. Вокруг ни души. Плохо помню, как всё произошло. Понял только, что ЭТО сделал с ними именно я. И что теперь я изгой. И там, и здесь. Помню, что этой же лопатой я хоронил жену и дочь. Всё, как в тумане. Теперь…теперь даже не найду сам, где я их… — голос сорвался на беззвучные рыдания. Несколько секунд молча курю и жду, пока вернутся к нему силы и решимость говорить.
Гришин берёт себя в руки:
— Я ушёл, я спрятался в лесу. У меня словно всё оторвалось внутри от души, от сердца… Прямо комком оторвалось, кровяным мешком, Босс…
Он не находит дальнейших слов. Глаза бегают взволнованно по потолку. Это всё, что видно сейчас из бинтов на его чёрном лице. Более трети его тела покрыты бинтами и белой тканью.
Он более всего похож на болтающую мумию, чем на живого человека. Мумию, которая к тому же, недавно просила покурить. Зрелище ещё то!
— Я приходил к ним по ночам. Пока не понял, что у меня от голода больше нет сил. Я позабыл в те дни, что такое есть, — было ощущение, что я мёртв, а мёртвым еда ни к чему. Но когда я стал падать от слабости, я сообразил, что не ел уже очень давно. Тогда я подстерёг и убил какую-то бродившую за мной старую собаку. Я съел её. Меня тошнило и рвало при мысли, что до этого тварь обжиралась трупами. Но я съел её всю за несколько дней, без остатка. До косточки. Потому что в моём мозгу засела какая-то дьявольская мысль: нужно выжить, перебить всех. И что для этого я должен жить и питаться хоть пропитанной ядом трупной землёй. Мясо я хранил на деревьях. Снова и снова приходил в посёлок. Когда они выставляли охрану, я часами, затаясь, лежал в снегу. Торчал на крышах. В сараях. Скрывался, где мог. Использовал и вспоминал всё, чему научили в армии. Но никогда я не уходил, не убив кого-нибудь. Я собственными руками отрезал себе ухо и положил его на труп Ермая как знак того, что я вижу их и слышу. И что им не избежать меня. Не пойму, как кровью не истёк тогда. А Буряку «написал» ножом на лбу свою фамилию. Благо, в ней все буквы с прямыми линиями… Легко писать было…
Они с отчаяния устраивали засады, облавы. Несколько раз в меня почти попали, но я ускользал, Босс. Им ни разу не удалось меня серьёзно прижать. Я убивал их голыми руками и ножом, пробивал рёбра колами. Отстреливал головы и разбивал их камнями. Двоих повесил, предварительно выпотрошив, отрезав языки и пальцы. И я чувствовал, что становлюсь попросту животным, одержимым идеей извести их всех. Что становлюсь монстром. Они жили в постоянном страхе, Босс. Но никто из них и не подумал на вас. Они знали, КТО ходит за ними по пятам. Я устроил им тот же ад, в котором жил сам. Некоторые просто застрелились. Теперь вспоминаю, что убивал я уже так легко, словно выпивал воду…просто походя. Это странное ощущение тайного могущества…
— Мне оно хорошо знакомо, Иван. Продолжай, — я подал ему воды с растворённым в ней анальгетиком. Некоторое время слышалось лишь торопливое захлёбывающееся бульканье. Затем он сбивчиво заговорил вновь:
— Да, Босс… Спасибо, Босс… Вы не поверите, — я даже не помню, скольких из них я убил. Много. Очень. Я не убивал столько даже в Чечне. Но видит Бог, я не тронул ни женщину, ни старика, ни ребёнка…. Мне не в чем каяться и не о чем просить Бога. Если я сдохну, я сдохну с чувством удовлетворения, Босс. Я отработал всех своих. Сполна.
— Иван, мы ни в чём не виним тебя. Ты сделал то, что приказало тебе сердце. Храни нас Бог, но я сам не знаю, ЧТО бы сделал я сам, приведись мне такое…
— Спасибо, Босс… спасибо… Теперь там почти не осталось никого, кто был бы мне или вам опасен. И почти не осталось оружия. То, что я им устроил, усилило их тягу к смерти, Босс. У них нет ни еды, ни всего другого. А тут ещё и я их достал конкретно. Они теперь молятся о том, чтобы скорее отмучиться. И действительно, — мрут они, как мухи. Жаль, что у меня не было Ваших гранат, Босс… Я прибрался бы там куда тщательнее!
Снова отпив из кружки и тяжко, с глотанием, переведя дух, Иван обессилено откинулся на подушки.
— Я не прошу ни о чём. И ни о чём не жалею. Я уйду, как только смогу, если Вы прикажете. Если Вы позволите мне вообще даже долечиться. Но я уже не боюсь умереть. Только дадите с десяток патронов, чтобы умереть не под кустом. Я пришёл к вам даже не затем, чтобы вы потчевали и утешали меня. Прежде, чем отдать концы, я шёл отдать Вам, Босс, дань уважения и благодарности…за всё, что Вы успели для меня сделать. Ведь именно я виновен в том, что уговорил Вас на ту безумную резню…
Слушаю его внимательно и стараюсь не перебивать. Действительно, ему никто не гарантирует, что он выживет при таком его состоянии. В любой момент может начаться гангрена или сепсис.
Поэтому ему просто необходимо выговориться, а мне следует просто выслушать человека. Умирать, облегчив душу, не страшно. И не принято не выслушать.
— Босс, я шёл сказать Вам, что протоки перемерзают потихоньку. Что видел тогда вашу лодку. И что не далее, как позавчера, я сам смотрел, как псы предприняли попытку перебраться по льду на эту сторону. Но лёд был ещё слишком тонок. Они проваливались. Самых отчаянных двух я пристрелил. Но мне сдаётся, что не сегодня — завтра твари будут здесь… Это главное, Босс, зачем я смог — таки дойти сюда. Теперь мне больше нечего желать и ждать. Я не зову Смерть, Босс…но уже и не откажусь пройтись с ней, коли придётся, по прежним цветущим садам…
Он умолк. Известия подобного рода я ждал. Но тем не менее оно почти стало для меня обухом, попробовавшим мою голову на прочность.
Трудно смириться с тем, что пришло то, чего ты опасался и что, как ты втайне надеялся, вдруг да пройдёт мимо.
Самое бы время напиться, да заснуть мертвецким сном. А наутро бы, встав с больной башкой, обнаружить, что всё это — просто дурной сон. И прошлёпать под впечатлением к холодильнику с пивом. Взять бутылку да треснуть её всю, из горла, да одним махом!
Но нет. Нет ни сна, ни волшебника, который взмахом какой-то там драной палочки всё изменит в обратном порядке. Отмотает плёнку, так сказать. Как нет и желания пить, по-настоящему. Ещё в молодости бросил эту гадость, и больше не прикасался. Решил, что глупо болеть по утрам за свои же деньги. А уж ныне и тем более, — не было б глупее поступка.
Прикуриваю очередную сигарету и подаю её Ивану в обмотанную культю. Пока мы говорили, в подсобку, приспособленную на время под палату, по моему распоряжению, никто не заглядывал. Иван, погружённый в собственные мысли, неловко курит.
Я стучу в дверь. На пороге моментально возникает Ольга.
— Всем во двор. Скажи Шуру, пусть готовят щиты и пики. Из оружейной — патроны, остальное. Мужики знают. Псы на свободе.
Ольга испуганно зажимает рот рукой и вылетает из комнаты.
Решительно и бодро встаю, насколько это позволяют затрещавшие суставы и уставшие от трудов и переменчивой погодки мышцы. Пусть Иван уже и не вписывается даже в эти, пока ещё не окончательно деформированные и извращённые, моральные устои старого мира, я не стану ему судьёй.
Человеку всегда нужно дать шанс выправить то, что он в себе сдуру или по случаю согнул.
— Иван! — остановившись уже перед самой дверью, я смотрю не на него, а перед собой, на дверную ручку, которую готов нажать. Но я чувствую напряжение его колючих глаз… И сокрытое в них уверенное спокойствие того, кто готов ко всему, ибо сам ждал этого…
— Да, Босс?
— Если ты не поправишься через две недели, я лично спущусь тебя пристрелить. Мне нужны здесь бойцы, а не клуб инвалидов по интересам. Поправляйся уж лучше.
— Стараюсь, Босс…
Выходя, спиной чувствую, как блаженно и облегчённо он улыбается воображаемому небу, заменённому в подвале беленым потолком. В этом мире прощение человека, к сожалению, пока ещё важнее последнего покаяния пред Богом…
Поднимаюсь. Суматохи нигде среди моих нет. Хм, — разделка свежего мяса на этом же дворе вызывала и то значительно большую бурю эмоций…
