Игорь Подколзин - Когда засмеется сфинкс
— Признаться, сначала я подумал, что вы из стаи этих оголтелых щелкоперов, которые осаждали меня целый месяц по поводу моей отповеди сволочному шарлатану от науки Берту.
— А чем вызвал ваш гнев английский ученый?
— Он такой же ученый, как я Марк Аврелий. Этот тип, желая прославиться, подобно Герострату, ударился в авантюру, но не стал поджигать храм Артемиды, а выдумал систему тестов, они якобы определяют врожденный характер умственных способностей. Начал он еще в двадцатых годах — пытался доказать, прохвост, что социальная среда практически не играет никакой роли в формировании интеллекта у индивида.
— И что же он все-таки натворил?
— Занимался подлогом. За это я его и отчитал в статье. Ссылаясь на сомнительные авторитеты, работал на руку расистам, поддерживая их сволочные измышления о неполноценности рас. Но это так, между делом, вернемся к вашему вопросу.
Профессор тоже отхлебнул несколько глотков, поставил банку на стол, вытер ладонью губы и произнес:
— Смит работал у меня около года. Скромный, незаметный, беззащитный, совершенно неприспособленный к нашей кочевой и суровой жизни парень. Он ни с кем не дружил. Не пил и не заводил любовных интрижек. Был замкнутым, но не озлобленно надменным. Нет. Скорее его тяготили, словно идефикс, не вполне еще объяснимые и навязчивые мысли. Создавалось впечатление, что он мучается какими-то, только одному ему известными и доступными проблемами. Как я уже рассказывал, он постоянно торчал у себя и колдовал над какими-то аппаратами, колбочками и баночками. Как ни странно, в небольшом коллективе все на виду, но о нем, о его прошлом никто ничего не ведал, да, по правде сказать, этим и не интересовались — своих забот хватает.
Скажу откровенно, иногда я ловил себя на том, что он читал мои мысли. Особенно когда Смит включал свои аппараты. Уж очень неприятный у него появлялся взгляд — все знаю, все мне подвластно.
Погиб он действительно не по-людски. Мы раскопали свод усыпальницы Рамзеса II, как предполагали, не разграбленный кочевниками. Его поставили на сортировку находок. Нашли тогда много интересного, представляющего исключительную научную ценность. Да, это как раз случилось после того, когда кто-то выломал алмазы из глаз статуэтки жены фараона.
— Вы говорите, у вас тоже пропали алмазы? — встрепенулся Грег.
— Почему тоже? Древние в глаза скульптур вставляли драгоценные камни. И мы обнаружили несколько таких изваяний. Правда, никто с точностью не мог сказать, украли алмазы или они вывалились сами. Но у четырех глаз не хватало, образно говоря — зрачков. Если вы намерены заподозрить в этом покойника, то зря. Его, насколько я знаю, интересовали в основном химия, какие-то непонятные поля и одежда.
— Одежда? — Фрэнк даже подскочил.
— Да, именно она: одеяние мумий, материал пеленаний, покрывала и тому подобное. Над ними-то, мне думается, в последнее время он и колдовал со, своими ядовитыми реактивами, склянками и транзисторами.
Диву даешься превратности людских устремлений. Имея несомненное призвание к физике, химии и тряпкам — прямая дорога стать владельцем химчистки, ан нет, его потянуло не к сальным пятнам на фраках и смокингах, а к «белым пятнам» в археологии. Нонсенс или перст божий?
— А какого вы вероисповедания, профессор?
— Я атеист, но сторонник учения Николая Казанского.
— Извините, кто это?
— Теолог и философ позднего средневековья. В центре его доктрины диалектическая идея о равнозначности противоположностей. Это осуществляется в боге, понятом как бесконечная сфера, центр коей повсюду, а поверхность нигде. Короче, все народы исповедуют единую веру, но под видом разных культов. Выражаясь по-нашему: «Всяк сходит с ума по-своему».
— А как произошел обвал? — оборвал мысль профессора Грег. — Вы не можете рассказать поподробнее?
— Отчего же. Я это прекрасно помню. — Профессор отхлебнул глоток пива и продолжил: — Меня разбудили под утро — всю ночь хлестал ливень — и сообщили: рухнул свод, ведущий в усыпальницу. На месте события собрались все члены экспедиции, кроме Смита. Так мы впервые обнаружили, что его нет. Когда же убрали завал, нашли изуродованный труп, по одежде и цвету волос опознали в нем Чарлза. В его сумке лежало несколько писем с адресом какой-то женщины, ей-то и отправили извещение о гибели.
— Вы не помните ее имя?
— Нет.
— Не Кристина Хупер?
— Не берусь утверждать. У меня хорошая память лишь на лица. Желаете еще пива? А может быть, коньяк?
— Благодарю, я не пью крепких напитков.
— Похвально, среди современной молодежи это редкость, сейчас даже девицы хлещут, словно сволочные менады Диониса.
— Вы не замечали за Смитом каких-нибудь отклонений от нормального поведения в людском, обывательском, что ли, понимании?
— Нет. К тому, что я уже сказал, добавить нечего. Весь его уклад мне казался сплошным отклонением, сплошной несуразностью и ненормальностью. Но, простите меня, часто люди считают других не в своем уме потому, что те выходят за границы принятых в их кругу стандартов, выглядят чудаками в силу обстоятельств. Скажу короче — в археологии он был, несомненно, белой вороной, но не исключаю, что, скажем, в другой отрасли мог стать орлом. Как сказал мудрый старик Эйнштейн, все в мире относительно. Кстати, вы не обратили внимания на левую переднюю лапу Рекса?
— Нет, а что?
— Ему ее напрочь отхватил бульдозер. А Смит смог пришить, и не собачью, а от красного волка. И ничего: бегает и даже не хромает.
А дело было так. Рекс погнался за красным волком, здесь их пропасть. В пылу они и угодили под работающую машину. Хищник испустил дух, а псу расплющило в лепешку два дюйма лапы. Явился Смит, забрал собаку и волка и унес к себе в склеп — он там работал со своими сволочными механизмами, да и жил там же. Никого туда не пускал, даже меня. Хотя, по правде сказать, мне и дела не было до всех его сволочных фокусов. Недели эдак через три-четыре привел ко мне Рекса, сказал, что лапу-де пришил от того самого волка. И соврал, паршивец.
— То есть как?
— Труп того пресловутого волка я видел собственными глазами на другой день после события за барханами. Видно, его плохо зарыли, и ветер сдул песок. Все лапы были на месте. Да. Все четыре, я это прекрасно помню. А кроме того… — Профессор посмотрел на лестничную площадку, где лежали собаки и крикнул: — Рекс! Ко мне!
Пес, цокая когтями по полу, подбежал и сел против хозяина.
— Дай лапу!
В глазах дога мелькнула растерянность.
— Левую!
Собака подала лапу.
— Ну? Где шов? — Эдвин повертел лапу в руках. — Нету шва, ясно. Что же, она снова выросла? Когда была раздроблена и размочалена. А потом, что я, не отличу лапу волка от этой? Так-то вот. Что хотите, то и думайте.
— Поразительно, — удивился Грег. — Но этого же не может быть!
— Раз есть, значит, может. У нас тут и не такое бывало, я за свой век насмотрелся на разные сволочные чудеса да страсти, на несколько жизней хватит. Взять хотя бы те же пирамиды. Полстолетия вожусь с ними, а они остаются загадкой, как улыбка Джоконды. Я не говорю о разных там мифах да легендах, нет. Но ведь многое повидал сам, был свидетелем или слышал от таких моих коллег, которые не станут ни выдумывать, ни обманывать.
— И что же в них загадочного, в этих пирамидах? — с интересом спросил Грег.
— Представляете, в некоторых из них находили трупы грабителей. Казалось бы, так и надо — не кощунствуй. Но дело-то не в том. На них не было никаких признаков насилия. Ни внутренних, ни внешних. Ран, следов отравления. Словно прилегли поспать да и не проснулись. Конечно же, сразу ответ — кара божья. Но ведь мы-то с вами знаем, что никакой этой кары нет.
— А если их просто засыпало и они задохнулись?
— Исключено. Проверяли. Правда, истины ради, отметить стоит: воздух там действительно порой как в лесу после грозы, а иногда такой плотный, словно продираешься сквозь него, как через воск.
Профессор помолчал немного, будто вспоминая что-то, потом продолжил:
— Были случаи, когда вдруг ни с того ни с сего среди исследователей, проникших внутрь усыпальницы, начиналась какая-то паника, словно все с ума посходили или наркотиков наглотались. Бегут, мечутся, орут. Столпотворение вавилонское. Потом ничего, проходило. А сколько раз мы находили буквально рассыпавшееся чуть ли не на атомы золото, а рядом какую-нибудь тряпку древнюю, которую приходилось отрубать зубилом. Однажды нашего боя-арабчонка тяпнула уэпару.
— Простите, профессор, а кто это?
— Змейка. Не приведи господь. Маленькая, но уж очень сволочная, яд ее в несколько раз сильнее, чем у королевской кобры. Выползла, дрянь, из-под саркофага — мы были в пирамиде — и цапнула. Мальчуган рухнул как подкошенный. А этот ваш Смит схватил его, потащил по полу и положил в центре. — Эдвин замолчал.
