Нил Гейман - Все новые сказки
У нее просто болело горло. Температура не поднималась выше 101 °F[39] и не доходила до критической отметки. Пока не достигнет 102 °F, волноваться нечего. Сара это твердо усвоила после того, как не раз в панике вызывала врача по самым разнообразным поводам: от заусенца до грудничкового себорейного дерматита. И по мере того как дочь подрастала, они оба приучили себя доверять врачам. Не спешили в больницу при первом же признаке кашля, и если у дочери с вечера болело ухо, вели ее к врачу, лишь убедившись, что к утру боль не прошла. И на этот раз Сара не повела девочку в школу, оставила дома, чтобы наблюдать, что это: простуда или что-то серьезное? Они сделали все как полагается, они слушались врачей, играли по правилам, но к обеду правила уже не имели никакого смысла. Дети не умирают от фарингита — так не должно быть. Однако в мире столько всего, чего не должно быть. Цунами стирают с лица земли целые города, в грудном молоке эскимосок находят ртуть, войны ведутся не за то, за что стоит воевать. Везде и всюду творится бессмысленное, невероятное, то, чего не должно быть.
И Эйб вдруг понял, что готов был бы играть в это «Вижу, вижу» хоть тысячу лет подряд.
На другой день Эйб отправился на работу, а Сара стала убираться. Это была не обычная рутинная уборка: пропылесосить, протереть пол. Нет, она вручную вычистила унитазы, вытерла пыль с батарей, вымыла стены. Навела порядок в комодах, убрала в мешки свитера, которые стали ей малы, и брюки, теперь не достававшие до лодыжек. Она перерыла ящики на кухне и собрала все сувенирные кружки, соусники, вилки для вытаскивания косточек из вишни, которыми никогда не пользовалась. Она развесила одежду Эйба по цветам, выбросила все лекарства с истекшим сроком годности. Протерла полки в холодильнике, выкинула каперсы, горчицу и хрен, которые были куплены несколько месяцев назад для одного-единственного блюда. Навела порядок в шкафах. Сначала в коридоре, где все еще ждали своего часа теплые пальто, а зимние ботинки, похожие на латные перчатки, были свалены в пластиковую корзину на полу. Потом в холле, где, окутанные дурманящим ароматом саше, лежали белоснежные полотенца. Здесь она обнаружила, что легко достала до верхней полки — хотя прежде приходилось тянуться — до той самой, где прятала до Рождества подарки для дочери, которые покупала в течение года. Сара достала робота с дистанционным управлением, набор для творчества с цветочными феями и маскарадный комплект — все эти сокровища она покупала в январе, марте или мае, потому что, взглянув на них, сразу понимала, что они непременно дочке понравятся. И теперь Сара оцепенело глядела на эти подарки в своих слишком длинных руках: перед ней было самое очевидное доказательство того, что ее дочь НИКОГДА К НЕЙ НЕ ВЕРНЕТСЯ.
Сара села посреди холла, достала из пластиковой упаковки робота, вставила батарейки и направила его в ванную. Затем вытащила из пакета маскарадный набор, обернула вокруг шеи розовое боа. Глядя в крошечное зеркальце в форме сердечка, намазала губы помадой цвета фуксии, а на веки наложила сверкающие синие тени — вульгарная маска счастья.
Зазвонил телефон. Она сняла трубку в спальне.
— Как ты там? — спросил Эйб.
— Нормально, — ответила Сара. В большом зеркале отражались ее клоунские красные щеки и ядовитые губы. — Все в порядке.
Она повесила трубку, пошла на кухню и взяла черный мешок для мусора — такой большой, что в нем поместятся опавшие листья со всего сада или целое будущее, которое хранят в себе вещи из шкафа. Она сложила в него все новые игрушки, купленные для дочери, перебросила через плечо и понесла в гараж. Поскольку сегодня мусор не вывозили, ей пришлось самой отправиться на городскую свалку, где служащий прокомпостировал талон в знак того, что ей разрешается сбросить мешок в ущелье. Она глядела, как ее мешок скатился вниз и остановился между мешками с тем, с чем другие люди расстались по доброй воле.
Жизнь фармацевта определяют самые крошечные величины. В колледже Эйбу пришлось выучить особую систему измерений, о которой большинство образованных людей понятия не имеет. Но спросите любого, кто наполнял крошечную желатиновую капсулу лекарством, и они уверенно скажут, что двадцать гран — это один скрупул. Три скрупула — одна аптекарская драхма. Восемь драхм — одна аптекарская унция, или четыреста восемьдесят град, или двадцать четыре скрупула.
Эйб пытался отмерить двадцать четыре скрупула, но не видел никакой связи с капсулами, рассыпанными перед ним на резиновом коврике Pfizer, привезенном с какой-то конференции в Санта-Фе. Странная вещь этот скрупул[40], обманчивая. А когда их много, получаются угрызения совести, сомнения в системе принципов. Теперь-то он знал, что в этом нет ничего удивительного. Достаточно крупицы сомнения, и ты вдруг понимаешь, что жизнь прожил не так. Он раскаивался, что велел дочери убраться в комнате за день до того, как она умерла. Жалел, что не обнял ее после школьного осеннего концерта, потому что думал, что правильнее подавить свою гордость за нее и не смущать дочь перед друзьями. Он жалел, что они не съездили в Австралию, пока еще были вместе. Жалел, что никогда не увидит своих внуков. Что ей было дано всего семь лет вместо хотя бы семидесяти семи.
Эйб отринул эти мысли и принялся снова отмерять лекарство. Он поминутно поддергивал брюки, а они упорно сползали. Наконец не выдержал: скрылся за стеллаж и расстегнул халат, чтобы затянуть ремень потуже. Вполне логично, что он похудел, — он почти ничего не ел в последние дни — но чтобы настолько! Даже застегнутый на самую крайнюю дырку, ремень болтался. Неужели он так быстро и сильно похудел?
Все еще недоумевая, как такое произошло, он отправился на склад, взял бечевку, которой перевязывали коробки, снял ремень и подвязал брюки. Он хотел было вернуться и доделать заказ, но передумал: вышел через заднюю дверь и пошел по улице, свернул на углу, через три квартала перешел дорогу на светофоре, и наконец добрался до бара, мимо которого проезжал каждый день по дороге домой. Он назывался «У Олафа» и даже теперь, в одиннадцать утра, был уже открыт.
Он вошел в бар, отлично сознавая, что в брюках, подвязанных веревочкой, выглядит, как бродяга Чарли Чаплина. Он уже сто лет не заходил в бар днем — с тех давних пор, когда считал себя барабанщиком. В этот ранний час в баре было человек пять — и все они не из тех, кого видишь в барах по вечерам. Обиженные жизнью неудачники, которые без необходимого глотка виски (своей дозы!) не смогут протянуть несколько рабочих часов. Девушки по вызову, пытающиеся смыть воспоминания прошлой ночи, прежде чем отправиться спать. И старики, ищущие ушедшую молодость на дне бутылки.
Эйб взобрался на стул у стойки — именно взобрался: наверное, он сам не заметил, как сильно устал.
— «Джемисон» есть? — спросил он бармена, который одарил его кривой, как зигзаг молнии, улыбкой.
— А больше тебе ничего не надо, малыш?
— Простите?
Бармен покачал головой.
— У тебя есть удостоверение личности?
Эйбу было сорок два, и он уже не помнил, когда последний раз его просили подтвердить, что он совершеннолетний. В конце концов у него уже седина на висках! Тем не менее он полез за бумажником, и только тут сообразил, что оставил его в раздевалке на работе.
— Нету, — признался он.
— В таком случае, и виски у меня нет. Приходи, когда исполнится двадцать один.
Эйб поглядел на него растерянно. Потом соскочил со стула, тяжело приземлившись на пол. И всю дорогу до работы выискивал свое отражение в гладких капотах «Бьюиков», в лужах и витринах кондитерских. Неужели, когда теряешь ребенка, теряешь и все годы, которые с ним провел?
Через неделю после смерти дочери Сара по-прежнему непрерывно о ней думала. Она ощущала на губах вкус кожи маленькой девочки — как легкий поцелуй — за секунду до того, как ощутить вкус цикория в кофейном напитке или сладость кекса. Она брала газету, но ощущала в руках резинку носочков, которые складывала после стирки. Она была одна, но слышала мелодичный детский голосок, произносивший предложения, в которых грамматика скакала, как лягушка.
Эйб, напротив, стал ее забывать. Он закрывал глаза и пытался вызвать в памяти лицо дочери — пока ему это удавалось, но с каждым днем оно становилось все более расплывчатым. Он часами сидел в ее комнате, вдыхал клубнично-манговый аромат шампуня, который все еще хранила ее подушка. Перебирал на полках книги, пытаясь увидеть их ее глазами. Он даже достал ее краски, встал перед зеркальцем, разделся до пояса и нарисовал у себя на груди ее сердце.
Сара всегда слушала мать и делала наоборот, но на этот раз решила последовать ее совету и пошла в церковь. Ей вспомнились гимны, звучавшие на похоронах дочери, и она содрогнулась. Но на этот раз у алтаря не было гроба, и это придало ей мужества. Она постучала, пастор пригласил ее войти и налил чаю.
