Лазарь Лагин - Голубой человек (Художник А. Таран)
— Так тут же всего тридцать копеек!
— А это ни по-твоему, ни по-моему. Самый что ни на есть справедливый расчет.
— Так ведь мы на сорока копейках договорились!
— А ну, поговори у меня!..
— Ты мне зубы не заговаривай! — рассвирепел Антошин. — Договорились на сорока копейках, плати сорок!
— А вот я сейчас свистну, придет, конечно, городовой, — лениво протянул дворник. — Пачпорт спросит, всякое такое…
— Эх ты, — сказал тогда Антошин, — мало вас били таких в семнадцатом году!
— В каком, говоришь? — полюбопытствовал дворник. Он понял, что спорный гривенник уже остался напрочно в его кармане, и потому настроен был сейчас более или менее миролюбиво.
— В одна тысяча девятьсот семнадцатом, вот в каком!
— Дурак! — незлобиво заметил дворник. — Не было еще такого года.
— Будет. И ты до него доживешь. Ты здоровый.
— Я здоровый, — охотно согласился дворник. — Я доживу…
Видно, кончилась вечеринка у сына коллежского асессора Кушенского. Из ворот вышли, подчеркнуто не обращая друг на друга внимания, как незнакомые, несколько молодых людей и девушек, молча разошлись. Одни направо, другие налево, двое или трое перешли на противоположный тротуар и там разошлись. Потом, уважительно поддерживаемый под руку студентом-универсантом, выплыл из ворот невысокий, плотного сложения пожилой человек с довольно кислым лицом. Он брюзгливо молчал, а студент что-то быстро и с некоторый подобострастием говорил ему, потрясая свободной рукой и кому-то грозясь.
«По описаниям похоже, сам господин «В. В.» собственной персоной», — не без злорадства подумал Антошин, сразу позабыв о коварном дворнике.
— А главное, уважаемый Василий Павлович… — донеслись до него слова студента.
«Он самый! — с удовлетворением заключил Антошин. — «В. В.»!.. С легким вас паром, Василий Павлович!..»
Прошло еще две-три минуты, и с нарочито беззаботным видом прошел мимо дворника… Конопатый, увидел Антошина и помрачнел.
«Все!.. — сокрушенно подумал Антошин. — Решит, что я шпик… Теперь уже обязательно».
Он еще некоторое время для вида переругивался с дворником, все не теряя надежды, что ему посчастливится еще раз увидеть Владимира Ильича, но так и не дождался.
«Некто Ульянов» покинул дом Залесской другим путем, не через ворота.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
— Ты только смотри не сказывай, что грамотный, — предупредила напоследок Ефросинья, снаряжая Антошина в далекий путь, на Пресненскую заставу. — На Прохоровне грамотных ужас как не жалуют. — Она сунула ему в карман полушубка кусок ситного, завернутого в чистую тряпицу, перекрестила, сказала: — Ну, с богом!
Показались из-за полога лохмы еще не совсем очухавшейся от сна Шурки. Вопреки своему обыкновению, она была серьезна.
— Ни пуха тебе, ни пера! — крикнула она ему, махая голой рукой. — Чтобы достал себе работу самую хорошую!.. Чтобы жалованье положили хорошее!..
На этом ее запасы серьезности исчерпались.
— …А то не на что будет петушков мне покупать!..
Фыркнула от восторга и пропала за пологом.
Антошин надел рукавицы. В правой приятно холодил руку серебряный четвертак, тот самый, заработанный вчера вечером возле дома Залесской. И снова, в который уже раз за последние несколько часов, Антошина охватило чувство несказанного, никогда до того еще не пережитого полного счастья. Он снова вспомнил Большой Кисловский, газовый фонарь, молодого человека в шапке пирожком, его бородку, его милый, юношеский басок… Он встретился, он разговаривал с Лениным!..
Он был уверен, что это был именно Ленин!..
Он вытряхнул монету из рукавицы. Потертый четвертак с портретом Александра Второго, убитого тринадцать лет тому назад (подумать только, всего тринадцать лет тому назад!) героями «Народной воли». Бакенбарды. Пышные усы с подусниками. «Убиенный»! Очень приятно, господин император всея Руси, что вы «убиенный»! И внучек ваш, Николка, тоже, дайте срок, будет «убиенный».
А что он заработал тридцать копеек, это совсем не плохо. Первый его заработок в царской валюте. И при каких обстоятельствах!..
Ко всему прочему, оказывается, он богат. У Ефросиньи на хранении его двадцать три рубля сорок копеек. Было двадцать три рубля пятьдесят пять. Но пятнадцать копеек он истратил на извозчика, когда отвозил Дусю на Казенный переулок. Думал, что Ефросинья просто дала ему на расходы. А это были его деньги. Ефросинья сегодня утром удивилась, как это он мог забыть о своих деньгах. Сдал ей на хранение, как только прибыл из деревни, и ни разу не вспомнил, пока она ему не напомнила. А как он мог помнить то, что произошло до того, как он попал в девятнадцатое столетие?
Антошин вышел в ворота. Было холодно, сумеречно, противно. Кто-то долговязый тронул его за рукав, когда он вышел на улицу. Так и есть — Сашка Терентьев, ехидный, злой, приторно сладкий.
— Здрасьте, господин Антошин! — сказал он. — Чтой-то вас не видать.
— Болел я, — попытался отмахнуться Антошин. Но Сашка не собирался отпускать его.
— И вчерась изволили болеть?
— И вчера.
— А которое вам дело было доверено, то оно как, позвольте у вас узнать?
— Говорю ведь, хворал.
— А между тем дамочек допоздна провожать — это вы не больные, господин Антошин.
— Нельзя было ее одну ночью отпускать, пришлось проводить.
— Не будет тебе никаких от меня денег! — перешел на «ты» Сашка.
— Не будет, не надо.
— Отказываешься, значит?
— Иду на работу наниматься… Если согласен, чтобы я в свободное время, пожалуйста.
— Ты поставлен был от меня почти что государственную службу исполнять, а ты шатай-болтай, через пень-колоду!.. Ничего не замечал за тем человеком?
— Ничего. Он дома сидит.
— Не все время. Куда-то он ходит.
— Не видал, чтобы он ходил. Может, когда я обедаю или сплю.
— Чересчур часто, господин Антошин, обедать изволите. И спите, как грудное дите. Эдак вы и царство небесное проспите.
— Постараюсь не проспать… Пусти, мне пора идти.
— Иди-иди! Только смотри, не забреди куда не надо!
— Хорошо, постараюсь.
— И еще, — тут Сашка вцепился с силой в руку Антошина, — и еще я тебе совершенно задарма хочу один совет дать…
— Не нужны мне твои советы. Пусти!..
— Ай, нужны!.. Ты меня, Рязань косопузая, ухом слушай, а не брюхом. Я тебе добра желаю.
— Хорошо, слушаю.
— Христом-богом советую, отстань ты от Дуськи, а то оч-чень тебе плохо придется… Мне ведь только одно словечко кому надо шепнуть, и тебя с любой фабрики, с любого завода коленкой под зад, и будьте здоровы… Ты меня слушайся… Я для твоей же пользы… Отстань, говорю я тебе, от Дуськи. Она тебе не пара.
— А я за нею и не ухаживаю.
— Не ухаживаешь? А на извозчике кто ее катал? Он уже успел разведать про извозчика! Ну и проныра!
— Ей по дороге плохо стало, пришлось подвезти.
— А ты всех, кому плохо делается, подвозишь?
— Да ну тебя, — сказал Антошин. — Не ухаживаю я за Дусей… И тебе не советую.
— Это почему ж такое? А ежели она мне нравится?
— Ты ей, кажется, не шибко нравишься.
— А если тебе кажется, ты перекрестись.
— Знаешь что, — рассердился Антошин, — оставь ты меня в покое!
— Значит, от выгодной работы отказываешься. От государственной работы, можно сказать, от службы царю-отечеству… Что-то у меня против тебя подозрение получается…
— Я ж тебе говорил, мне надо на постоянную работу поступать. Мне специальность получить требуется.
— Отказываешься, значит? Ну что ж, обходился я без тебя и сейчас, бог даст, обойдусь очень даже прекрасно. Катись!.. Только ты еще раз хорошенечко подумай. Может, еще передумаешь… Я ведь тебя жалеючи… В случае чего ищи меня в дворницкой. Я там после обеда буду…
Сашка выпустил наконец рукав антошинского полушубка и растаял в ранних сумерках, словно в омут нырнул.
Но Антошин не сомневался, что Сашка его так не оставит, проследит, куда он пойдет наниматься, и постарается использовать свои полицейские связи, чтобы доказать, что, слава богу, чего-чего, а не дать человеку устроиться на работу — это ему раз плюнуть.
Поэтому Антошин решил замести свои следы, сбить с толку Сашку и пошел не по направлению к Пресненской заставе, а в противоположную сторону, к Трубной площади.
Ноги сами привели его в Последний переулок. Он остановился около неказистого трехэтажного кирпичного здания, узнал подъезд, около которого они с Галкой обычно прощались. Подъезд был все тот же. Только не было над ним электрической лампочки. Надо было подняться на третий этаж, и первой по левую руку была дверь, которую Галка иначе не называла как «портальный въезд в нашу родовую фатеру», потому что «проживает в ней древний род Бредихиных аж с последних недель позднего палеозоя».
