Олег Маловичко - Исход
Сашка Погодин чувствовал неладное с утра. Будто ушел из дома и утюг не выключил или воду не закрыл. Но он был у себя, в квартире, каждая деталь в которой подбиралась с целью произвести впечатление на девушек. Смотрите, какой я стильный, и квартира у меня сплошь минимализм, вишневый венге, Армани Каса и Япония. Каждая вещь соответствовала цвету пола, текстуре обоев, модной тенденции, но не Сашке. Это был дом напоказ. Он в нем не жил, он здесь баб трахал.
Дело в Родинке, думал он. Она закрылась. Пытался вызвать на разговор — уходила. Отношения, казавшиеся до этого светлыми, наполненными счастьем и обещанием счастья еще большего, подернулись мутью недомолвок. Он перестал ощущать их единство.
Оставался секс, которым Родинка стремилась заполнить встречи. Ведет себя со мной как с раковым больным, которому боятся сказать диагноз, думал Сашка, лежа с ней в минуты после и кожей ощущая неуют общего молчания.
Надвигалось что-то страшное и окончательное в их отношениях. Подспудное биение тайны, на которой строился их союз, становилось мощнее, громче были удары: в скором времени все должно было стать явью. Решиться, так или иначе.
Их любовь длилась слишком давно, чтобы они питали иллюзию насчет разрыва. Много раз пытались разойтись, но вскоре опять соединялись. Они были обречены на эту любовь, болезненную, запретную, горько счастливую.
Сашка не представлял себя без нее. Она одна была ему ровней. Его суженой, единственной на все времена.
Но он знал: стоит показать, как дорога тебе женщина, и ты станешь слабым в ее глазах. Женщины ценят сильных и топчут тех, над кем властны.
Они полюбили друг друга одиннадцать лет назад с первого взгляда, взахлест, до одури. Но он мучил ее, одновременно приближая и отталкивая, пока она не сказала: знаешь, дорогой, хватит, тебе — туда, мне — в эту сторону. И вышла замуж за другого.
Сашка налил водки и выпил. Скоро в теле появилась приятная теплая вязкость. Повторил.
Что-то непоправимое, плохое идет…
Если Родинка уйдет, понял Сашка, я не смогу жить. Кем я ни заполнял пустоту, все эти девушки, женщины, бабы, были для меня не-Родинкой, она перечеркнула все мои отношения, всю мою жизнь. Я дышу через нее. Я должен быть с ней, как диабетик с инсулином. Я люблю ее, и если она уйдет, я физически погибну. А она собиралась уйти, вот что Сашка чувствовал.
Он выпил еще рюмку. Ходил возбужденно по комнате, запустив руки в волосы. Становилось страшно при мысли о том, что он собирается сделать, но он знал, что не может теперь отступить. Он будто стоял, раскачиваясь, на краю скалы, и смотрел на воду, вниз, собираясь прыгнуть, зная, что опасно, но он все равно прыгнет, захвачен уже петлей соблазнительного зова бездны.
Остановившись у зеркала в прихожей, он нервно, вызывающе засмеялся отражению, потер щеку. Надо было побриться, подумал он, и потер щеку сильнее, почти царапая кожу ногтями. Я скажу все сегодня или сделаю что-то с собой. Не по телефону, нельзя по телефону. Он не звонил ей уже неделю, после ссоры, и теперь не хотел затенять своего главного мотива прошлыми обидами. Лицом к лицу, и ей, и ему, и будь что будет. Эта ясность, определенность того, что откроется и вспыхнет тлевшее годами — дали ему силы открыть дверь и выйти на улицу.
Москва чадила. Огня Сашка не видел, но повсюду был дым, мешавший дышать. Горели автомобильные покрышки. Между домами бегал группками озабоченный, деловито хмурый молодняк. Иногда слышался звук разбитых стекол, какие-то крики из дворов, но о массовых беспорядках и столкновениях Сашка узнал, сев за руль, из радио. Ди-джей хохмил, называя происходящее элитной чисткой, и спрашивал у слушателей, все ли поняли, что он имел в виду.
Половина станций молчала.
После освобождения Москвы войсками Якимова, беспорядки раздробились по районам. Били лавки и магазины черных. Их было не так много, и не было радости разорить цветочный фургон. Кто-то сказал, что «Перекрестки» и «Пятерочки» принадлежат азербайджанцам. А после, упившись, били уже все и всех.
Машин на МКАДе не было. От Капотни до поворота к дому Родинки он доехал за двенадцать минут. А там встал, притормозив так резко, что бросило вперед.
Бирюлево горело. Прямо перед ним перегораживала дорогу лента ежа против шин. Справа от его машины, задрав одну ногу на тротуар и выставив в небо арбуз живота, лежал мертвый пэпээсник с воткнутой в рот полосатой палкой регулировщика.
Горели машины на обочинах, магазины, автомастерская. Несколькими машинами перегородили проезд от центра к МКАДу, и подожгли их. Вдалеке, уже после поворота на Липецкую, Сашка увидел группку из пяти, кажется, человек. Они были в бейсболках и прикрывали нижнюю часть лица банданами и платками, повязав их на нос, под глаза, по-ковбойски.
Один разбил увесистым камнем ветровое стекло «Вольво», брошенного у обочины, и исчез внутри. Подал своим друзьям вещи из машины, открыл нажатием рычажка дверцу бензобака. Открутили заглушку, вставили в бензобак промасленную тряпку, зажгли и что есть силы побежали.
Тряпка догорела, но взрыва не было. Парни переглянулись, пожали плечами, засмеялись. Подождали еще и один собрался уже возвращаться к машине, когда рвануло.
Взрыв потряс Сашку красотой. Ему показалось, что машина выбросила свою суть, огненную душу в этом бешеном оранжевом столпе. Внутреннее сгорание стало внешним. Так и надо, думал зачарованный Сашка, чем ехать сто тысяч километров, везти пердящего в твои подушки менеджера среднего звена — лучше один раз красиво взорваться.
Сашка наблюдал за огнем как загипнотизированный, пока они не заметили его машину. Тот, что вскрывал «Вольво», показал на Сашку пальцем, и они, набирая ход, сначала быстро пошли, а затем побежали к нему.
Сашка, очнувшись, резко стал разворачиваться, не глядя назад, и машину тряхнуло, а он стал выворачивать руль, гоня от себя мысль так мягко на бордюр не наедешь это мент с палкой во рту, газанул, и вовремя — камень ударил в заднее стекло.
Господи, Родинка в центре этого ада, его Родинка.
Он бросил машину на кольцевой, на стоянке большегрузов. Бегом, через пустырь и гаражи, добрался до Липецкой. Перебегал от дома к дому, выглядывая из-за углов и подъездов, пропуская всех, пережидая, чтобы было безлюдно.
Ему везло. Люди сидели по домам. Стреляли из двух мест, от ментовки и со стороны «Перекрестка», где был выезд на ростовскую трассу и в центр. Он видел, как люди в квартирах, ловя паузы в стрельбе, заклеивают разбитые окна скотчем.
Родинка даже не поздоровалась. Открыла дверь и пошла назад, в комнату. Сашка почувствовал себя задетым.
— Можешь поздороваться, хотя… — начал, идя за ней, и осекся на пороге детской.
Никита лежал на кровати. Лицо его было белым, а под глазами темнели багрово-синие овалы. Голова была обмотана бинтом. Он спал или был без сознания.
— Господи, что с ним?..
— Вчера пошла в магазин. Не хотела его брать… — Глаша спрятала лицо в руки, не в силах говорить.
Сашка прошел в комнату и опустился перед кроваткой мальчика. Поднял руку, хотел его погладить, но остановился, испугавшись. На лбу сына, с левой стороны, трепетала жилка под белой кожей, уходя под бинт.
— Я не знала, что там творится. Я думала… — ей опять не хватило воздуха, — это все в телевизоре, а мы-то…
— Что случилось, Глаша?
— Мальчишки напали. Мы пошли к магазину, а там… Мы развернулись и пошли обратно, а надо было бежать, но я подумала, что если бежать, они, как собаки, почуют страх и побегут за тобой…
— Тихо, Родинка, тихо…
Он хотел обнять ее, она предостерегающе подняла ладонь — не надо, справлюсь сама.
— Уже подошли к дому, и тут из-за угла… Человек восемь-десять. Маленькие все, Саша, школьники, лет по тринадцать… Пьяные. Вырвали сумку, заставили сережки снять, кольцо. А потом… Старший, лет пятнадцати, — Глаша выпрямилась и посмотрела в сторону. Голос ее стал спокойнее, как если бы она рассказывала о ком-то другом, — сказал, что у меня красивые сиськи. Чтобы я показала.
— Ублюдки черножопые!.. — ярость вскипела в Сашке, он сжал кулаки, руки задрожали.
Глаша посмотрела на него удивленно.
— Саша, это наши мальчики были. Я их знаю половину. Они ходили ко мне на кружки. Ваня Полетаев на йогу, Кирилл Андрейченко на рисование, я его маму хорошо знаю. Я показала им грудь, Саша. Ничего страшного. Тогда он попросил меня догола раздеться, только не здесь, а за гаражами, рядом. Я его спросила, он понимает, о чем просит? Он дал мне пощечину. Ему пришлось на цыпочки подняться.
Она снова замолчала, опустошенная рассказом.
— Чай будешь, Саш?
Он кивнул автоматически, не понял, чего она хочет, занятый осознанием услышанного. Она пошла на кухню.
— Стой, какой чай, что дальше было?..
— Никита бросился на него. С кулачками. Кроха шестилетняя, защитник мамкин. — Она улыбнулась и тут же прикрыла нижнюю половину лица рукой, чтобы не зареветь. — Он ведь его почти побил, мой мальчишка… Тот даже руками стал закрываться, а Ника лупил его наотмашь, а я стояла, как дура… Потом они все на него набросились. Толпой били. Саша, объясни мне, это же наши дети, не инопланетяне какие-нибудь, они же с нами жили, день за днем, откуда в них это, как они могут малыша ногами…
