Вадим Михальчук - Глория
Ее родители были ей неизвестны. Она жила с бабушкой до пяти лет. Бабушка была очень старой и доброй. Рива помнила ее неясно, помнила только, что бабушка Нина пекла вкуснейшие пироги с яблоками и пела на ночь песни на незнакомом для девочки языке.
Потом бабушка умерла и маленькая комнатка в полуподвальном помещении, где окна были почти на уровне земли, досталась чужим людям. За Ривой пришел законник и отвел ее в детский приют, откуда ее и забрали в приют для девочек на улице Флёр, где и прошла вся ее жизнь до встречи со мной.
Девочки старшей группы, Рива и еще сорок девушек, жили в одной большой комнате — дортуаре, где у каждой была своя кровать. Все личные вещи Ривы хранились в маленькой прикроватной тумбочке. Жили они по порядку, заведенному раз и навсегда. Утром поднимались в шесть часов, наводили порядок у себя в комнате, приводили в порядок себя, потом завтракали, работали до обеда, после обеда снова работали до ужина, а потом в девять часов они ложились спать. Работали они на кухне, готовили еду, мыли посуду, работали в саду, работали в швейной мастерской, в прачечной. Они делали всю работу по дому, их учили делать это потому, что всех девушек после приюта отправляли в Верхний Город, в дома богатых людей.
Жили они действительно, почти как в тюрьме. Строгий распорядок дня, работа под присмотром и почти никаких контактов с внешним миром. Девочек выводили в город только для того, чтобы повести в церковь. В такой день я и встретил Риву.
Помню, как на первом свидании она положила голову мне на плечо. Это было очень естественно и легко, как прикосновение крыла бабочки к щеке. По этому жесту можно судить о степени доверия Ривы ко мне. Ей было четырнадцать и она никогда не встречалась с мальчиками. Это было запрещено.
Что же касается меня...
Когда ее голова удобно устроилась на моем плече, я ощутил прилив нежности. Как будто бы маленький ребенок доверился мне, и она казалась мне тогда маленькой девочкой, в снах которой не бывает страха и боли. Мне хотелось прижать ее к груди и никогда не отпускать. Мне захотелось укрыть ее от всего мира, чтобы черные тени, которых я всегда так хорошо знал и боялся, не тянули к ней свои скрюченные злобой пальцы. Я хотел защитить ее от всех и от всего.
Иногда я терял голову, особенно когда втягивал своими собачьими ноздрями ее аромат, но я не мог сделать ей ничего плохого, я бы никогда не обидел ее. Я бы убил сам себя, если бы сделал ей больно. Она казалась мне хрустально хрупкой, чистой и невинной. Я прикасался к ней, как к изящной стеклянной фигурке, я боялся ее сломать, я боялся этого больше всего на свете. Я ничего больше в жизни так не боялся, как того, что она покинет меня. К счастью, этого не произошло...
Окольными путями я узнал у Лиса, какое наказание предусмотрел Закон за проникновение в чужой дом. За это можно было потерять голову в буквальном смысле этого слова. Если за уличную кражу с торгового лотка или из кармана прохожего отрубали руку, то за взлом вполне могли и казнить.
Скорее всего, Рива знала, что за то, что она делает по ночам, ей грозила женская тюрьма. Она рисковала гораздо больше, чем я, потому что смерть от топора законника гораздо лучше, чем жизнь в тюрьме.
Вот так я жил тогда. Часто, когда я возвращался домой и ложился спать, мне снились сны. Обычно я не помню своих снов, я помню только свои кошмары. Мне снилось, что я стою на натянутой проволоке. Вокруг — темнота, только проволока подо мной матово серебрится. Ничего не видно, но я знаю, что проволока натянута на головокружительной высоте. Один неверный шаг и я полечу вниз. Я буду падать долго и холод сжимает мое сердце. Проволока вибрирует под ногами, отвечая на мою дрожь. Вдруг наклон проволоки изменяется и я начинаю скользить по ней вниз. Я должен идти сам, иначе я упаду и разобьюсь. Мне надо идти и я иду, нащупывая ногами стальной трос. Я спускаюсь вниз, в темноту. Мрак вокруг меня становится все гуще. Проволоку уже не видно. Я не вижу даже своих рук, когда подношу их к глазам. Я иду на ощупь, я спускаюсь вниз, а вокруг — непроглядный, мертвый мрак...
Я никогда не обращал внимания на сны. Когда мне снилось что-то подобное, я некоторое время чувствовал себя не в своей тарелке, а потом просто начинал заниматься своими обычными делами и тягостное впечатление от этих снов проходило.
Теперь, когда я могу и хочу заново переосмыслить все, что было со мной тогда, я вспоминаю, что Марта выглядела какой-то расстроенной. Что-то происходило тогда в доме и вокруг нас, но я ничего этого не замечал...
На вторую ночь я взял с собой потайной фонарь, его луч был узким, как отточенный нож. Ночь была тихой и, как вчера, безлунной. Я снова ждал в нише напротив башни до тех пор, пока в темном проеме окна появилась бледная фигурка Ривы. Она выбросила из окна веревку, которую я привязал и спрятал под окном.
И вот я снова — паук, висящий на своей паутине, я — паук, пьяный от любви, я — хромой паук, упрямо ползущий вверх.
Наверху я зажег фонарь и мой плащ, широкий даже для меня, укрывает Риву. Она немного ниже меня и когда я вижу ее лицо, мое сердце снова сжимается. Я не могу назвать это чувство, я не могу описать это, я сам не знаю, что это такое. Множество людей тысячи лет упрямо изводили тонны бумаги и реки чернил, пытаясь рассказать, что такое любовь, нежность, страсть. Тысячи лет люди пытались переложить чувства в слова. В лучшем случае, они оказывались в положении собаки, любящими глазами пожирающей хозяина. Чувство любви собаки к человеку гораздо более прочно, чем любовь мужчины к женщине, но люди говорят массу слов и не могут сказать правильно, а собаке достаточно взгляда.
Ну, вот я — пес, смотрю в глаза хозяйки и прекрасней этих глаз нет. Я практически виляю хвостом, которого у меня нет. Я — пес, переполненный чувствами, как грозовая туча водой. В конце концов, пес, живущий во мне, толкает меня к Риве и я просто обнимаю ее, чего не может сделать ни один пес в мире.
Все влюбленные — слепцы, я знаю, это точно, потому что только сейчас, в свете воровского фонаря замечаю на ее руке черную звезду. Рива тоже бесплодна.
Дикая злость закипает во мне бешеной пеной. Ярость, от которой становится красно в глазах, жгучими иголками колет сжатые до хруста кулаки. Я всегда ненавидел их всех — толстых патрульных, собирающих дань с нищих. Торговцев, способных всучить тебе залежалый товар по бешеным ценам. Молодых инспекторов с золотыми значками-щитами на коричневых мундирах и змеиным презрением в глазах. Солдат с ледяными голубыми глазами и винтовками в руках. Богачей в особняках, смотрящих на Город свысока. Я ненавидел их всех, всех!
Она удивительно чувствовала меня, она знала, какое у меня настроение по моим, незаметным для посторонних, движениям. Можно было возразить, что она узнала меня так хорошо только по прошествию долгого отрезка времени, но это неправда. Она знала меня с самого начала и уже одно это было волшебством, доброй магией.
Ее прохладная рука коснулась моей щеки и злобы не стало.
— Что с тобой? — спросила она меня.
Я очень любил ее голос.
— Ничего, все хорошо, — ответил я, на мгновение прикоснувшись губами к ее пальцам.
Жалость и любовь — смертельная смесь, я выпил ее всю, до дна, и никогда об этом не жалел...
Лишь на второй день я смог оценить всю ту степень доверия, которое Рива испытывала ко мне. Это было безграничное, можно сказать, наивное доверие к человеку незнакомому. Я мог только почувствовать это.
Я рассказал ей всю мою жизнь. Я рассказал то, чего не рассказывал никому. Я рассказал о пулеметах и бойне в Селкирке, о моей потерянной сандалии, о солдате, об украденном хлебе, о ночлеге под мостом. По ее глазам я видел, что она прошла весь тот путь вместе со мной. Она чуть не плакала, когда я рассказывал ей о стрельбе и падающих на землю людях, улыбалась, когда я рассказывал, как мои руки украли в первый раз почти без моего участия. В ее глазах можно было читать, как в книге. Моя нежная Рива...
Я не рассказал ей только о Никише, потому что ненависть сродни любви. Никиша я ненавидел больше всех, а Риву любил больше всех и поэтому я не рассказал Риве о нем...
Обычно все истории, которые я слышал, начинались со слов: «Однажды» или «Давным-давно». Я не могу уйти от традиций, так как рассказывать я буду о величайшей для меня краже со взломом.
Однажды, когда осень доживала свои последние теплые дни, я опять ночью прокрался к Риве. Она была грустной и поначалу в темноте я не заметил, что она чем-то расстроена. Она, как всегда, села рядом со мной и некоторое время мы сидели молча.
— Что случилось? — спросил ее я, не выдержав.
Она взяла меня за руку.
— Сегодня к нам приходил человек из Верхнего Города. Нас собрали в комнате у хозяйки и этот человек рассматривал нас, как будто бы кого-то выбирал. Он не сказал нам ни слова, только улыбался. Его улыбка была отвратительной, — пальцы, сжимавшие мою ладонь, дрогнули, — он был похож на змею. Его глаза были, как у змеи. Я смотрела на него и меня пробирала дрожь. Он осмотрел нас, кивнул хозяйке и ушел. После ухода мадам Кресно, хозяйка, сказала нам, что послезавтра я и еще несколько девочек отправятся на работу в Верхний Город.
