Райво Штулберг - Химеры просыпаются ночью

Из-за деревьев вырулил микроавтобус «Скорой» и подъехал к бурому кирпичному корпусу впереди. Я знал, это был больничный морг. Стало жутко интересно, зачем автобус остановился у морга.

Я зашагал быстрее и скоро поравнялся с санитарами, выволакивающими тяжелые носилки. Под куском брезента возвышалась бесформенная куча, отдаленно напоминавшая человеческие очертания. Было немного страшно, но что-то тянуло смотреть и смотреть на эти носилки. Я остановился. Из-под брезента показывались пряди волос, слипшиеся бурыми сосульками. Само тело тоже лежало на брезенте, и в складках его скопились бордовые лужицы. Санитары как-то неловко ткнули носилки в дверь, лужицы дрогнули и побежали. На снег уронилось несколько капель.

«Это кровь другого человека. Она лежит на снегу», — подумал я, и сама мысль того, что я вижу настоящую кровь мертвого человека не в кино, а собственными глазами, поразила меня. По нашему черно-белому телевизору кровь на снегу выглядела черными кляксами и не производила никакого впечатления. А здесь эти алые пятна приковали к себе все мое внимание. И эта кровь недавно была внутри человека, а теперь она вытекла — и человека больше не существует. Я поднял взгляд, чтобы увидеть того, кого больше не существует, но санитары уже скрылись в темных внутренностях коридора. Только эти пятна. Страшные и красивые, в своей реалистичности.

Я присел и прикоснулся к одному пятнышку пальцем. Сыро и ничего больше. Поднес палец к глазам. Он был точно такой же, как если б я просто порезал его. Но это было не так, и я знал, что на мне сейчас кровь мертвого человека, настоящего мертвого человека. Сегодня вечером я буду дома пить чай и сидеть в своей комнате, а тот — лежать в темной ледяной комнате.

Послышались шаги выходящих из темноты санитаров. Я резко вскочил, даже, наверное, слишком резко, чтоб показаться ни в чем не замешанным, и быстро пошел к воротам. В кармане потирал все еще влажный палец.

Надо было идти домой, а этого то ли хотелось, то ли нет — я и сам не мог разобраться. Возвращаться затемно — и опять нарваться на этих отморозков? Маловато радости. Но и торчать в четырех стенах рядом с занудной матерью или, что хуже, хмурым молчаливым отцом — тоже. Как всегда в таких случаях, я двинулся в торговый центр, чтобы успокоить нервы созерцанием белоснежных кубов компьютеров. Быть может, сегодня даже повезет и какой-нибудь из них включат — тогда я увижу манящий синий экран…

А там открыли еще один отдел — охотничий. Я никогда особенно не интересовался оружием, но какой же мальчишка устоит перед соблазном посмотреть на настоящие черные стволы?

«Ствол» — в этом слове многое спрятано. Я подумал, что человека можно узнать по одной только первой ассоциации, которое навевает ему это слово. Дерева ствол или ствол с дулом. Несмотря на то, что отдел был охотничьим, за толстыми стеклами тускло светились самые настоящие пистолеты. ТТ или Макаров, или какие еще — я не знал. Но, наклонившись над витриной, был порядком разочарован. Газовые. Нет, это не оружие. Хотя и смотрится внушительно. Нет, я прекрасно понимал, что даже газовый пистолет мне никто не продаст и ни за какие деньги. Но ощутить в руке тяжесть оружия — это многого стоит.

Через несколько лет эту тяжесть я буду ощущать каждый день и час, это станет обыденностью. Но это случится много позже, а пока я стоял перед освещенными витринами, завороженный матовыми черными боками стволов. Представил, что это настоящее, боевое оружие. Вот это и вправду стоит подержать — зная, что в руке спрессовано несколько смертей. Одно движение пальца — и к черту, и в никуда укатятся чьи-то надежды, стремления, мечты, страсти, любовь, ненависть, ощущения… И это — всего только от одного движения, едва уловимого. Я поднял руку и шевельнул указательным пальцем. Вот такое будет — это движение.

И тут ощутил приятную тяжесть внизу живота, а потом разливающуюся теплом негу между ног. Это не обычная эрекция, которая неизбежна при взгляде на голую женщину, это было другое. Я увидел отблеск своего лица в витрине. Глаза прищурены, лицо стало каким-то — будто из железа. И сам я себе очень понравился в этот момент. Должно быть, те подонки не подошли бы к человеку с таким лицом. Даже не зная, что у того в кармане спрятаны их смерти — для каждого по смерти.

Уходил я оттуда с пока еще смутным предчувствием чего-то. Чего именно? Не знаю… Во всяком случае, даже в компьютерный отдел я не пошел. Показалось недостойным занятием — сидеть за клавиатурой, тогда как можно ходить по улице с такой вот черной «игрушкой» в кармане. Пусть и газовой. Никто же не знает, что она газовая. И направить дуло прямиком в глаз поддонку, и заставить его униженно просить о пощаде, ползать на коленях и жрать грязный снег вокруг. А потом все равно застрелить. Если б это настоящий ствол был. И это по-настоящему кайфово — смотреть, как урод постыдно молит о прощении, ползает в грязи, но знать, что ты все равно его сейчас лишишь жизни, что он живет последние минуты на этом свете, а совсем скоро станет бесформенным комком в одежде. Но пока он сам этого не знает, он будет молить, унижаться и на что-то надеяться.

Отца дома не было. Мать сказала, что он не появляется вторые сутки. И принялась за старые причитания. Я молча плюхнулся в постель. Не хотелось ничего — только чтобы она заткнулась. Несколько раз я мысленно проорал ей прямо в лицо: «Заткни хайло, дура уродливая!» Но она, конечно, этого не услышала.

Они стояли передо мной — жалкие и грязные. И куда только наглость их подевалась? А я навис над ними — такой могущественный и беспощадный, и в руке тяжелел Макаров.

— Раздевайтесь, свиньи, — велел я и едва заметно пошевелил стволом.

— Чего? — не понял один из них.

Вместо ответа я выразительно навел дуло прямо ему в глаз.

Те трое стали медленно стягивать одежду.

— Совсем, все снимайте.

Они теперь стояли совсем голые, прикрываясь дрожащими от холода и ужаса грязными руками.

— Теперь разбейте друг другу морды.

Они стояли.

— Ну!..

Один из них нерешительно стукнул другого. Тот только покачнулся, продолжая прикрывать срам.

Как там это в кино бывает?..

Я без лишних слов спустил курок. Пистолет дернулся, раздался оглушительный хлопок, и из-за дыма впереди перепачканное искаженное лицо быстро упало из поля зрения. Я опустил руку. Голое тело лежало в грязном снегу, а вместо головы — кровавое месиво, по самые плечи месиво. И вокруг кровавым ореолом брызги по снегу.

— Ну что, суки, хотели поживиться? Думали, что пацанчик лох и что «обуть» его можно будет? Что, сволочи?! — я вдруг перешел на крик, — не думали, что сами теперь вот так окажетесь?! А ну рвите друг друга, кто победит, того оставлю в живых!

И они бросились друг на друга.

Тут я подумал, что кто-то из них может броситься и на меня. И точно: один рванулся вперед и опрокинул меня на снег. Удар в голову едва не лишил сознания, я дернулся в сторону, пытаясь высвободиться, но клещи его голых рук держали меня крепко. Сейчас в голову начнут пинать — понял я. И вслед за тем моя голова заболталась из стороны в сторону от мощных пинков. А тело продолжало извиваться в тисках ублюдочных лап. Я отчаянно задергался, замычал, но изо рта не выдавилось ни звука. Противно захрустели ломаемые зубы. Кровь стала заливать нос и горло, я уже не мог дышать. Из последних сил судорожно вдохнул…

… перед глазами возникла не весть откуда взявшаяся материя в цветочек. Только что я лежал избиваемый в грязном снегу — и вот уже лежу в своей постели, уткнувшись лицом в подушку. Было трудно дышать.

Я перевернулся на спину и глубоко вздохнул. Было даже приятно, что это всего только сон. Но и мерзко одновременно: даже во сне я не смог отомстить этим уродам. Я настолько ничтожен, что облажался даже в собственном сне. И пистолета у меня нет и не будет никогда. Я жалок, жалок, ничтожен и жалок. Смешон и нелеп среди всей этой жизни, в которой надо быть жестоким и наглым, чтобы иметь все. И компьютеры, и «видаки», и пистолеты. А я родился у своих ублюдочных родителей, которые даже в себе разобраться не могут. Меня отправил в больницу собственный отец, а мать только и делает, что ноет и ноет, зудит и ноет, а больше она ни на что не способна.

Горькая обида захлестнула горло и выдавила сгусток слез. Я уткнулся в ненавистную подушку и зарыдал. Ну почему, почему у меня все так несправедливо? Чем я заслужил все это? Что я сделал не так? В чем я провинился?

Задребезжал будильник. Надо было в школу. Очередное зимнее утро темнело за шторами. Я приподнялся на постели, утер слезы одеялом и задвигал ногами в ванную.

Бесцветное небо, снизу едва подернутое розовым, по дороге светят фарами машины. Учитель у доски нудно бормочет про какие-то исторические события, свершившиеся в прошлом. Кому какое дело до того, что было не при нас? Все люди, которые участвовали в них, давно умерли, все те дела давно исчерпали себя, а последствия сгладились. А есть это зимнее утро и серое небо, а под ним машины.