Андрей Хуснутдинов - Гугенот
День он провел так, словно был в городе приезжим. Его либо толкали со всех сторон, либо обходили загодя, как неодушевленное и опасное препятствие. Он был бельмом на глазу разом у всей толпы, методично оттиравшей его то на обочину, то в подворотню, то в сугроб.
На первой же станции метро его атаковал калека с атласом городских достопримечательностей и толстенным энциклопедическим словарем. Оба издания на ломаном английском ему были предложены за сто долларов. Подорогин расплатился без слов. Обалдевший коммивояжер, скрипя протезом, еще недолго влачился следом, требуя каких-то гарантий, но выдохся, отстал с проклятиями. Атлас Подорогин выбросил за ближайшим углом, со словаря сорвал защитную пленку и нес его в скрещенных руках, словно младенца.
Наугад, влекомый неиссякаемым подземным потоком, он входил в просторные штольни переходов и также вслепую втискивался в поезда. В лицах попутчиков ему чудилась печать общей тайны, загадки, но, видимо, лишь потому, что в отличие от него все они только отбывали свое временное бездвижие в тесноте. Исключение составляли дети. Тайна, в которую были посвящены окружавшие их взрослые, оставалась за семью печатями и для них. Они непоседливо оглядывались, хныкали, теребили родителей, и одна такая маявшаяся девчушка, встретившись с Подорогиным глазами, немало удивленная отзывчивостью «посвященного», кокетничала с ним до тех пор, пока ее не одернули. Подорогину же вспомнилась Маруська, бывшая с девочкой одних лет, он пробрался в угол вагона, приставил словарь к ходящей стене и уперся лбом в обложку…
Через час-другой, придя в себя, он вышел на первой попавшейся станции. Названия станции он не слышал во время объявления и не удосужился посмотреть на стене. По пустому, без архитектурных излишеств перрону, по отсутствию эскалатора и попрошаек он видел лишь то, что это окраина.
На перекрестке у привокзальной площади собралась редкая толпа. На обочине стояла карета скорой помощи с распахнутыми задними дверцами и патрульная машина с включенным маячком. Далее за светофором поперек полосы застыл разбитый «Москвич». Рыдающую женщину с окровавленным лицом и в разорванном полушубке санитары никак не могли уложить на тележку, пытались промокать ей кровь и огрызались друг на друга. На заледенелом асфальте Подорогин увидел тело под простыней, и долго еще, подтягивая в руках тяжелый словарь, не мог отделаться от дурацкой мысли, что окровавленная женщина жива, в то время как на простыне, наброшенной на покойника, нет ни единого пятнышка. Дурацкая эта мысль мало-помалу съежилась и вовсе до невменяемой фигуры — «чистый труп», — и он, взяв такси, назвал водителю рабочий адрес Натальи.
Время шло к обеду. Подорогин расположился за столиком у окна в кафе напротив здания «Филип Морриса». Официант смерил взглядом след от его грязных ботинок на полированном полу. Подорогин заказал стандартный ленч и, не глядя пролистывая словарь, посматривал за входом в представительство. Наталья, в отличие от прочих сотрудников офиса, предпочитала корпоративной столовой именно это кафе. Однажды она даже отмечала здесь свой день рождения. Ее любимый столик был на антресолях с аквариумом в глубине зала. Знал об этом не только Подорогин, выбравший сейчас место, откуда одинаково хорошо просматривались антресоли и вход в представительство, помнили об этом и официанты, всегда резервировавшие столик к обеду. Столик пока был не занят. Перед входом в представительство прогуливался охранник с дубинкой.
Отложив словарь, Подорогин закурил. Человек отказывается от дешевого питания в офисе и предпочитает платить за более изощренное — хотя и такое же сомнительное — меню большие деньги только в двух случаях: он либо сноб, либо ему есть, что скрывать. Да, первое время, когда устроилась на работу в «Филип Моррис», Наталья обедала здесь вместе с ним. Он сам настоял на этом. Поблизости «Нижнего» не было ни одной порядочной закусочной, а в столовую представительства пускали только своих. Да, впоследствии, когда он съехал с квартиры, они ходили сюда с Маруськой и Маринкой, это было единственное уместное пристанище в будни, где он мог общаться с дочерьми. Однако Наталья, экономившая после развода буквально на всем, в столовую так и не вернулась. Почему — он мог только догадываться. Как догадывался, например, о помрачительной прихоти Штирлица подкладывать своих изжитых любовниц друзьям. Или как бездоказательно был уверен в том, что когда в прошлом году Шива ошиблась телефонным номером, Наталью взбесила вовсе не новость о его измене (не было это никакой новостью), но известие о том, что Штирлиц — Штильман Ростислав Ильич — шесть лет тому назад бросил ее ради Шивы.
Принесли первое, густую, как каша, солянку с расползшейся долькой лимона и плоской, точно изюм, маслиной. Подорогин стал рассеянно есть.
Интересно, что и до сих пор, когда он охладел к Наталье, подобные воспоминания — да и не воспоминания даже, так, реконструкции — могли приводить его в состояние совершенного исступления. Не то что до развода, даже сегодня помыслить Наталью с кем-то в постели было для него так же тяжело, как, например, вообразить неизлечимо больными дочерей. Однажды в школе он поколотил Штирлица, у которого обнаружился его пропавший перочинный нож. Про никудышный ржавый самопал с рыхлым, залипавшим в пазу лезвием он к тому времени и думать-то давно забыл, выбросил его тотчас после расправы, однако если б на следующий день эта никудышная вещь снова объявилась в обороте…
Проглотив очередную порцию супа, он понял, что обжег горло, бросил ложку и подышал ртом. У представительства по-прежнему прохаживался охранник. На антресолях было пусто. Подорогин позвал официанта, сказал убрать солянку и, подумав, спросил с апельсиновым соком водки.
Позади него, через ширму, расположилась какая-то высоколобая компания. Подорогин оглянулся вполоборота. Белые воротнички. Явно филипморрисовских кровей. Холодные, отчетливые языки дорогого парфюма расслаивали гастрономическую атмосферу заведения. Из застольной и в общем бесшумной дискуссии до него доносились лишь наиболее взрывные куски:
— …Вы мне тут Ницшем не суй!..
— …Расхуярили всю страну, а ты, как урка иракский, мародер хренов, блядь, набил чердак антисталинской хуйней и рад, и попробуй к тебе подступись…
— Шура, сука, да окстись!..
Незаметно осушив графин, Подорогин заказал еще сто грамм.
В уборной он потом попытался свинтить с пистолета глушитель, чтоб не сидеть в пальто, однако глушитель как прикипел к стволу.
За столик на антресолях села пожилая чета. Фасад представительства озарился лимонной иллюминацией. От грибной закуски во рту стоял привкус гнилого дерева, отчего Подорогин пил лишнее и, забываясь, опять же закусывал грибами. Зал понемногу наполнялся. Заиграла музыка. Подорогин раскрыл наугад словарь: «КРЕАТУРА (от лат. creatura — создание, творение), — ставленник влиятельного лица, послушный исполнитель воли своего покровителя», — заложил страницу салфеткой и снова отправился в туалет.
— Извините… — перехватил его на пороге взмыленный официант.
Подорогин, пошатнувшись, встал.
— Вы же… вам… — не сюда!.. — Официант кивнул куда-то вверх, подошел к приоткрытой двери в кухню, затворил ее с отчаянным видом и вернулся обратно. — Как вы не понимаете!
— Не понимаю — чего? — осведомился Подорогин.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Подорогин пожал плечами, зашел в туалет и, чувствуя, как отвратительная ледяная струя разливается в затылке, не соображая, стал намыливать руки в умывальнике. Он думал, что официант последует за ним для объяснений, приглядывал за дверью в зеркало, но вместо официанта в заведение вошла уборщица.
С темнотой, раздвинувшей интерьер остекленного зала до представительского фасада, так что порой казалось странным, что прохожие меланхолично проходят сквозь столики, не запинаясь о них, он расплатился по счету, попросил вызвать такси и в третий раз пошел в туалет. Обе кабинки были пусты, в обоих писсуарах плавали пластиковые таблички с давленным предупреждением по-английски: «Out of order». Пахло горелой проводкой. Подорогин уже хотел идти прочь, как в верхнем правом углу над входной дверью заметил обгоревшую камеру наблюдения. Точно такой филипсовской системой оборудовался торговый зал «Нижнего». От камеры по потолку стлались черные, отчетливые, как волосы, струи копоти. Никаких признаков внешних механических повреждений на аппарате не было. Лопнувший по стыку сборный корпус, пустая дымящаяся глазница объектива — все говорило за то, что возгорание случилось внутри камеры.
Именно потому, что Подорогин был знаком с этой системой, для него не составило труда найти пункт видеонаблюдения. В ответ на ошарашенные взгляды поваров и посудомоек он орал коротко: «Сигнала нет!»
