Дэвид Митчелл - Литературный призрак
Пока я готовила, чужеземный дьявол продолжал разговаривать с проводником. Меня поразило, что они друзья! Как друзья они обращаются друг с другом, делятся хлебом. Разве может живой человек дружить с дьяволом? В голове не укладывается. Может, он хочет ограбить дьявола, когда тот уснет? Тогда понятно.
— Почему ты никогда не говоришь о Культурной революции? — спросил дьявол. — Боишься доносчиков? Или скоро историю опять перепишут, как будто никакой Культурной революции не было?
— Ни то ни другое, — отвечал проводник. — Я не хочу говорить о ней, потому что это было слишком ужасно.
Мое Дерево давно пребывало в тревоге, причины которой я не понимала. На северо-востоке была видна комета. Мне приснилось, будто свиньи роются в крыше домика. Густой туман окутал Святую гору и не рассеивался много дней. Темные совы ухали среди бела дня. Потом появились эти красные дружинники.
Человек двадцать или тридцать. Большинство — мальчишки, которые только-только начали брить бороду. На рукавах красные повязки. Они маршировали по дороге с дубинками и самодельным оружием в руках. Подойдя поближе, стали что-то выкрикивать нараспев. Я и без объяснения Учителя-Будды поняла, что пришла беда.
— Что можно разрушить, — выкрикивали одни.
— Нужно разрушить, — отвечали другие.
И так снова и снова, без конца.
Командира я узнала. Встречала в деревне зимой накануне Великого Голода. Учился он из рук вон плохо, а работать не хотел — так, изредка клал кирпич. Сейчас он приближался к моей чайной с видом царя царей, повелителя Вселенной.
— Мы красные дружинники! Мы прибыли по поручению революционного комитета! — проорал он так, словно силой голоса хотел повалить меня наземь.
— Я прекрасно знаю тебя, Головастый, — (Головастый — так прозвали его в деревне за полную безголовость.) — Твоя матушка часто приносила тебя совсем маленьким мальчиком к моей сестре понянчить. Мне не раз случалось подтирать тебе задницу, когда обкакаешься.
Я так рассуждала: эта молодежь — как медведь. Если почувствует, что ты боишься, — нападет. Будешь держаться как ни в чем не бывало — не тронет, пройдет мимо своей дорогой.
Головастый наотмашь ударил меня по лицу.
У меня на глазах выступили слезы, нос захрустел, лицо как обожгло. Но не эта боль поразила меня, а мысль, что младший поднял руку на старшего! Это же против законов природы!
— Не смей называть меня «Головастый»! Мне это не нравится, — небрежно бросил он. Потом оглянулся и крикнул: — Дружинники! Эта буржуйская разбойница прячет от народных масс награбленное! А ну-ка, быстро разыщите его! Начните с комнаты наверху. Да ищите как следует! Эта старая кровопийца — хитрая тварь!
Я коснулась носа, и пальцы стали красными.
По лестнице застучали ботинки. Сверху донеслись шум, смех, грохот, звон.
— Угощайтесь. — Головастый указал оставшимся внизу дружинникам на мою кухню, — И главное, помните: старая ведьма все это украла у вас. Но сначала разбейте к черту этот религиозный пережиток, разнесите его в пыль.
— Только попробуйте!..
Последовал еще один удар, и я упала. Головастый наступил мне на лицо и вдавил мою голову в землю. Потом передвинул ногу мне на горло. Я кожей чувствовала рубчики на подошве его ботинка. Я подумала, он хочет задушить меня.
— Вот погоди, я все расскажу твоим родителям.
Я с трудом узнала свой голос — такой слабый и сдавленный.
Головастый запрокинул голову и захохотал.
— Она собирается пожаловаться мамочке с папочкой! Ой, держите меня, сейчас со страху наложу в штанишки! Да ты знаешь, что я плевать хотел на своих родителей? Знаешь, что Мао говорит? «Может, отец тебя любит и мать тебя любит, но председатель Мао любит тебя больше, чем отец с матерью».
Я услышала, как разбили Учителя Будду.
— У тебя будут большие неприятности, когда о твоих делах прознают настоящие коммунисты!
— Этих ревизионистов мы скоро ликвидируем. Женскую партийную ячейку уже разоблачили — эти шлюхи снюхались с троцкистскими отщепенцами.
Он поставил ногу мне на живот и глядел с высоты. В глазах потемнело, я плохо различала его лицо. На мою переносицу шлепнулся большой плевок.
— Тьфу, шлюха! Знаю, с кем ты якшалась, слышал!
У меня достало сил, чтобы возмутиться в ответ на оскорбление:
— Что ты мелешь?
— Раздвигала ноги перед феодалами! Сын Военачальника, вишь ты! Все знают, что твоя шавка в Гонконге сосет болты империалистам. Думает, ей удастся перехитрить нашу славную революцию! Чего делаешь большие глаза? В деревне сейчас никто не станет покрывать классовых врагов и предателей! Чего рыло-то воротишь? Забыла, как это приятно — когда мужчина сверху? — Он наклонился и зашептал мне в ухо: — Может, напомнить? — Он стиснул мне грудь. — В твоей мохнатой дырке еще, наверно, осталась смазка? Может, проверим?
— Мы нашли ее деньги, генерал!
Это известие меня спасло. Не появление дружинников. Головастый отошел, открыл мою шкатулку. Разгром домика тем временем продолжался. Съестные припасы парни уничтожали со скоростью саранчи.
— Все награбленное тобой добро я конфискую в пользу Китайской Народной Республики. Может, хочешь обратиться с жалобой в Народный Революционный Трибунал?
Он уперся коленом мне в плечо. Моя голова была прижата щекой к земле, но я старалась смотреть ему прямо в глаза.
— Будем считать, что твое молчание означает «нет». А это что такое? Отвечай, черт возьми. Твое сучье отродье, если не ошибаюсь?
Двумя пальцами он держал фотографию моей дочери. Вынув зажигалку, поднес ее к карточке. Вспыхнул уголок. Он наблюдал за моим лицом, пока огонь пожирал сначала мою девочку, потом лилию в ее волосах. Сердце мое обливалось кровью, но я страдала молча. Не хотела слезами доставить Головастому удовольствие. Он держал мое обгоревшее сокровище, пока огонь не обжег ему пальцы, потом отбросил.
— Задание выполнено, генерал, — доложила девочка.
Подумать только, среди них — девочка!
Головастый убрал ногу с моего горла.
— Ну ладно. Нам пора. Там, выше, нас ждут враги пострашнее, чем эта мразь.
Прислонившись к Дереву, я смотрела на руины чайного домика.
— Мир сошел с ума, — сказала я. — В который раз.
— И снова придет в порядок, — откликнулось Дерево, — В который раз. Не надо так горевать, ведь это была всего лишь фотография. Ты не умрешь, пока не увидишь свою дочь.
Тут что-то заскрипело, и рухнула крыша.
— Я тихо живу. Занимаюсь своим делом. Никого не трогаю. Почему люди вечно приходят и разрушают мой чайный домик? За что? Почему они не оставят меня в покое?
— Да, хороший вопрос, — прошептало Дерево.
На следующий день выяснилось, что я легко отделалась. Я пошла в деревню одолжить что-нибудь из посуды. Монастырь был разграблен и разрушен. Многих монахов убили прямо в большом зале, во время медитации. Во дворе, за воротами с луной, я заметила человек сто монахов. Они стояли на коленях вокруг костра и жгли древние свитки из монастырской библиотеки, которые хранились с той поры, когда Учитель наш Будда ходил по земле со своими учениками. Их ступни были привязаны к запрокинутым головам. Они кричали: «Слава идеям Мао Цзэдуна! Слава идеям Мао Цзэдуна!» Без передышки. Между ними прохаживались красные дружинники и забивали камнями того, кого покидали силы.
Возле школы к камфорному дереву были привязаны школьные учителя. На шее у них болтались таблички «Чем больше читаешь, тем глупее будешь».
Повсюду висели портреты Мао. Я насчитала пятьдесят, потом сбилась со счета.
Двоюродную сестру я нашла на кухне. Лицо белое, как стенка.
— Где твои гобеленовые шторы?
— Гобелен опасен. Это буржуйская ткань. Сожгла во дворе, пока соседи не донесли.
— Почему все ходят с красными книжечками? Талисман от злых духов?
— Это красный цитатник Мао. Он должен быть у каждого. Такой закон.
— Скажи, как может один лысый жирный коротышка так оболванить целый народ?
— Тише! Если кто-нибудь услышит, тебя забьют камнями. Присядь, сестра. Красные дружинники, наверное, побывали у тебя? Они собираются жечь монастыри на горе до самой вершины. Выпей-ка рисового вина. Вот, держи. Пей до дна. У меня плохие новости. Всех родственников из Лэшаня забрали.
— Куда? В Гонконг?
— В исправительный лагерь. Соседи завидовали посылкам, которые передавала им твоя дочь. И донесли, что они классовые предатели.
— Что такое исправительный лагерь? Там можно выжить?
Сестра вздохнула и развела руками:
— Кто его знает…
Мы помолчали.
Три коротких удара в дверь — сестра вздрогнула, будто ей на шею набросили удавку.
— Это я, мама!
Сестра откинула засов. Вошел ее сын, поздоровался со мной.
— Я с рыночной площади, был на собрании самокритики. Мясник донес на скотника.
