Анна Малышева - Задержи дыхание (рассказы)
Аппарат даже не был подключен, я для вида распечатал первое попавшееся исследование. Так что не могу сказать, виновен ли я в том, что случилось, или парень был изначально болен. Сейчас уже не могу, потому что вымысел стал реальностью, и концов не найти.
А ведь мы могли ему это внушить.
Меня больше нет.
Я привела врача. Он говорил с ним. Ничего! Ничего! Они говорят, у моего сына бездействует мозг. Ровная линия, потом легкий всплеск активности, и снова пусто. Да ведь он был совершенно здоров! Он и до тридцати не дожил, он…
Он жив еще!
Меня больше нет.
В палате отчетливо пахло бедой. Это был запах испачканного памперса, лекарств, вонь тела, которое живет лишь по инерции и только потому, что за ним ухаживают.
Старый знакомый, врач из больницы, где она прежде работала, уже ушел. Напоследок он даже не попрощался, и лицо у него было такое, что она съежилась, как будто он все еще был ее начальником. Женщина подошла к постели сына, сжала его исхудавшую, прохладную руку. Тот лежал, открыв глаза, но в них лучше было не смотреть.
— Я солгала!
Плакать она уже не могла. Ее квартира была забита цветами, которые присылали с его прежних работ, приходили незнакомые люди, выражали соболезнования… Одна молодая женщина постоянно звонила и спрашивала, как это случилось, где он лежит, нужны ли деньги, ее муж человек состоятельный… И главное, он когда-нибудь о ней говорил? Но мать отвечала, что нет, никогда.
— Я солгала, слышишь? — Она склонилась к застывшему, все более уходящему в себя лицу, похожему на слабо улыбающуюся архаическую маску. — Ты никогда не был болен! С тобой было все в порядке! Я хотела только поторопить тебя, потому что, пойми, когда женщина одна и у нее на руках ребенок со способностями, а он ленится, и помочь некому, и…
Меня больше нет.
— Сонный час, — равнодушно сказала медсестра, вкатывавшая в палату капельницу на штативе. Ее грубое лицо не выражало ровно ничего, как у большинства людей, ухаживающих за безответными «овощами».
— У него навсегда сонный час, — тихо ответила мать, отнимая руку от постели. — Пусть отдохнет. Я принесла вам конфеты…
Она вдруг поймала себя на том, что заискивает перед этой дебелой бабой, и узнала свой приниженный тон. Так когда-то говорили и с ней, оставляя на ее безучастных руках оцепеневшие и все же родные тела. И ей совали что-то родители, супруги, дети, чтобы за пациентами ухаживали получше. Не больно укололи, вовремя перевернули, помыли. И эти жалкие, порою купленные на последние копейки взятки раздавались впустую. Ведь такой пациент не мог ни на что пожаловаться, а ей не хотелось тратить на уход за полумертвым телом те душевные силы, ту теплоту, которую она пыталась сберечь для сына. И когда она возвращалась домой, а ее мальчик жадно поедал конфеты, последним, о чем она думала, был пациент в палате.
Мать робко наклонилась, чтобы поцеловать лицо сына, и его открытые глаза показались ей двумя аквариумами со сгнившей, мутной водой, где все мысли всплыли кверху брюхом, как умершие рыбки.
Друг семьи
Горничная внесла в номер чемодан и аккуратно поставила его возле кровати. Включила свет, взглянула на полотенца в ванной, пожелала доброй ночи и ушла. Новый жилец все это время стоял, держась трясущейся рукой за косяк двери, разглядывал на стенах и потолке спящих комаров и часто сглатывал слюну. Из открытого окна тянуло теплой сладковатой гнилью, а за мелкими болотцами с отраженным в них закатом грузно шли бесконечные товарные поезда.
После ухода горничной он немного полежал на постели, затем с трудом встал, открыл чемодан, достал оттуда конверт с фотографиями и вытряхнул его содержимое на подушку.
Первая фотография была самой неудачной, на ней все плакали и были непохожи на себя. Вот низкая железная ограда, за ней — пышный холмик в белых венках, позади семья. Мать, отец, старшие братья, две тетки, какие-то девушки, видимо, подруги покойной сестры. Его здесь нет, он был тогда очень мал и остался дома с нянькой. И чуть за плечом старшего брата — ТОТ ЧЕЛОВЕК. Одну руку он положил брату на рукав, другой поднес к лицу клетчатый носовой платок. Лица не видно.
— Держи крепче, а то клей не застынет! — ласково командовала сестра за год до смерти.
Они сидели за обеденным столом и мастерили елочные игрушки. Он сжимал позолоченную бумагу слабыми пальцами и с обожанием смотрел в лицо бледной, худощавой девушки, так — теперь ему становилось ясно — похожей на него. Она умерла, когда он был совсем малышом, и казалось, отчего бы ее любить сильнее прочих? Но руки сестры были такими белыми, бархатными, взгляд таким нежным, а дыхание — горячим, слегка пахнущим лекарствами. Ей исполнилось пятнадцать, когда доктор произнес свое роковое: «Все!» Мальчик тогда ничего не понял и даже думал, что сестра встанет и вечером поиграет с ним… Но наступил вечер, и в дом пришли чужие люди, и он впервые видел, как мужчины плачут. Тогда он впервые встретил ТОГО ЧЕЛОВЕКА, среди тех, кто пришел на ночное бдение у гроба. Гость пил кофе, аккуратно промокал совершенно сухие глаза, но кто он был такой? В маленьком городе все на примете, и даже пятилетний ребенок может уверенно сказать: «ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА я никогда не видел!» Потом ТОТ пришел на похороны как родственник или друг семьи, возложил венок на могилу, делано поплакал… И исчез на несколько лет. О нем никогда не упоминали.
Он долго и сипло кашлял в скомканный платок, так что уронил фотографию на постель, а отдышавшись, вынул из жилетного кармана карандаш и нарисовал на плече ТОГО ЧЕЛОВЕКА крест.
На второй фотографии вся семья стояла перед оградой, заслоняя аккуратную могилу старшего брата. Тетки (старые девы) глядели глупо и испуганно, как две большие дешевые куклы, потому что ТОТ ЧЕЛОВЕК бесцеремонно взял их под руки. Вышел он прекрасно. Обширное лицо, распаренное от слез, пятна земли на серых брючках (во время панихиды он усердно вставал на колени), жидкие вислые усы. Откуда он явился? Где жил? Почему в семье никогда не упоминали его имени? Что привело его сюда за день до смерти одного из братьев? Кто-то дал телеграмму, что юноша при смерти и уколы больше не помогают? Но кто? Зачем? Так или иначе, ТОТ ЧЕЛОВЕК был на похоронах и убивался так, будто потерял родного сына. Мальчик (уже подросший) помнил, что от него сильно пахло кладбищенской землей и гнилыми зубами. В тот миг, непонятно почему, он возненавидел ТОГО ЧЕЛОВЕКА, который подкрадывался к их семье, когда кто-то умирал. Ведь так было и с сестрой…
Он отметил ТОГО ЧЕЛОВЕКА крестом.
Следующая фотография — двойная могила теток. Он помнит, как отец взял его с собой в контору ругаться из-за страховки, и какой-то прыщавый агент, кисло пахнущий по´том, долго объяснял отцу, что страховка на случай пожара не может вступить в силу при автокатастрофе. На фотографии лицо у отца все еще раздраженное и тягостно-желчное. Он не любил истеричных и глупых сестер, но денег ему было очень жаль. ТОТ ЧЕЛОВЕК снова явился, неведомо откуда, почти одновременно с известием об аварии. По иронии судьбы, тетки ехали отдыхать на море, которого не видели ни разу в жизни, долго собирались в дорогу, переворошили весь дом, всего панически боялись, всему заранее радовались, но — вот… Не добрались даже до аэропорта. ТОТ ЧЕЛОВЕК все брал отца за плечо и задушевно произносил: «Какое горе…»
Он отметил ЕГО крестом.
Похороны отца. Вот он сам, вот мама, вот сослуживцы из конторы. Мать настояла на оркестре, и подвыпившие музыканты часа три подряд исполняли бесконечный, чахоточный мотив на расстроенных инструментах. Мать некрасиво кривила лицо, но не плакала, ее мысли были явно далеко — рядом со средним сыном, который не приехал на похороны, так и не простив покойному отцу слова «неудачник». Его отсутствие было очень заметно, ведь он жил в том же городе. Зато ТОТ ЧЕЛОВЕК приехал — как всегда, неизвестно, по чьему зову и неведомо откуда.
Он отметил крестом ТОГО ЧЕЛОВЕКА, частично захватив и руку матери, которую тот как раз поднес к оттопыренным губам. Поднялся, подошел к открытому окну. Поезда, шедшие до того почти беспрерывно, вдруг исчезли. Из белого домика вышел стрелочник и встал у путей, криво расставив ноги в сапогах. Сгорбился, закурил. Вытащил из-за голенища флажок и выставил его вперед. Прошел пассажирский поезд, и освещенные окна вагонов вдруг так радостно просияли на желтом закатном небе, что он, забыв о болезни, нечаянно глубоко и блаженно вздохнул. Тут же скорчился, обнял себя за грудь, пополз к постели, отдышался, прижимая к губам скомканные семейные фотографии.
«Поезда, поезда… Больше мне никуда не поехать. Я хорошо держался у стойки портье. Стоял твердо, не кашлял, сказал, что проживу здесь пару дней. Тот не заметил, что я умираю. Что мне нужен только ключ от номера, но не билет на поезд, который он предложил заказать. Что этот номер станет моим депо, конечной станцией. Что я устал бежать…»
