Каждый охотник - Юлия Герштейн
Глава 2. Дым над чашкой капучино
Хэппи Мил навеки потерял свое очарование, когда родители пропали прямо у клинского Макдоналдса, оставив после себя только пустую «вольво» цвета мокрого песка – с растворенными настежь дверьми, с постукивающим от старости включенным мотором. Тогда же и там же, наверное, закончилось и Майкино детство. Хэппи Мил перестал быть «счастливым», равно как и сама Майка.
Хотя красно-желтый ресторанчик рядом с «Электрозаводской», где она теперь жила вместе с бабушкой, и не имел к исчезновению мамы с папой никакого отношения, каждый раз, подходя к метро, она хотела зажмуриться. Это была еще одна вещь, с которой, по мнению психолога, ей никак нельзя было сталкиваться, но с которой она, естественно, сталкивалась чуть ли не каждый день, потому что веселенький за́мок желто-красного цвета рос, казалось, прямо из метро – ни обогнешь, ни пройдешь мимо.
И вот тогда ее мозг придумал очень хитрую штуку, чтобы не страдать: в определенное время суток этот Макдоналдс умел превращаться из врага в союзника, надо было только, чтобы все сошлось. Дело обстояло вот как. Когда в ресторане были только семейные пары с детьми, это означало, что мама с папой, где бы они ни были, передают ей, Майке, привет. А вот если Макдоналдс был пустым и мертвым, это означало, что сегодня – опасный день и надо держать ухо востро.
Это была не единственная мера безопасности, которую Майка научилась соблюдать, чтобы удерживать свою боль на какой-никакой привязи. Месяца через три после исчезновения родителей, когда интенсивные, застающие врасплох приступы паники потихоньку сменились на почти никогда не прекращающуюся тянущую боль в сердце, Майка разметила город понятной только ей системой символов и знаков, слегка снимающих напряжение.
Например, серая «вольво» в Медовом переулке, как у папы, или женщина с длинными светлыми волосами, как у мамы, символизировали хорошие вести: что, может быть, сегодня полиция найдет новую зацепку или Майке приснится сон – полнометражный фильм, в котором родители – это родители, а не вечно покидающие ее монстры. А вот собака, смотрящая на нее недобрым, тяжелым взглядом из темного закоулка, точно так же, как тогда в Клину, была плохой приметой и означала, что сегодня, чтобы дышать и жить, куда-то идти, что-то кому-то отвечать или даже просто молчать, понадобится чуть больше сил, чем обычно, и, скорее всего, боль погонит ее куда-то в город, потому что сидеть неподвижно в таком состоянии невозможно.
Миновав несколько привычных дворов и переходов, как правило, Майка подходила к Макдоналдсу уже в каком-то определенном настроении. Да, машина у окошка экспресс-заказов – точно такого же цвета мокрого песка, как у папы, значит, сегодня день будет хороший. Может быть, даже позвонит Костя и расскажет, как идет его расследование. Запах чизбургеров и картошки фри – один в один, как в тот день, значит, возможно, именно сегодня что-то найдут ребята из «ЛизаАлерт». Плюс на пути к метро ведь не было ни одной страшной собаки, да и в Макдоналдсе прямо с утра много семей, а это значит, что ее догадка верна: ну не могли мама с папой деться в никуда, не могли они просто испариться, как дым над чашкой капучино!
Они где-то есть, они где-то ждут того, кто их найдет, нужно просто не сдаваться. А что, если прямо сейчас они думают о ней, о Майке, а что, если они обиделись на нее и злятся за то, что она опустила руки? Сердце Майки от таких мыслей начинало биться быстрее, пока она не вспоминала напутствия психолога и жгучий огонек желания куда-то бежать, что-то делать, искать, спрашивать, звонить потихонечку не угасал.
Иногда в особенно тяжелые дни ей казалось, что только в красно-желтом Макдоналдсе и сохранилась частичка мамы с папой. Дрожа от напряжения, она садилась на поезд на Ленинградском вокзале, приезжала в Клин, добиралась до местного Макдоналдса, заходила внутрь, брала горячий кофе и, вдыхая знакомые запахи, с блаженным выражением лица набирала сообщение психологу: «У меня срыв», – виноватый смайлик, виноватый смайлик, виноватый смайлик, но на самом деле с ее лица не сходила довольная улыбка. Потому что своей вины она не чувствовала. Только облегчение от того, что боль хотя бы ненадолго становилась чуточку меньше.
А потом начиналась реакция, и Майка, конечно, заранее понимала, что этого не избежать, что реакция будет сильной, как идеальный шторм, но она также понимала и то, что это будет позже, не сейчас. А сейчас ей было нужно просто немного запахов, которые как будто возвращали ее в прошлое, а значит, она как будто становилась ближе к маме с папой, к тому моменту, когда они еще были вместе.
Обычно после таких вот поездок в Клин несколько дней подряд Майке было сложно успокоиться, и, свернувшись клубочком в своей комнате, она пропускала лекции в университете, пережидала боль, как ураган, пока бабушка носила ей успокоительные чаи, делала массаж плеч, лежала вместе с ней под одним одеялом, обнимая, плача, поправляя очки или даже читая вслух, – и так часами, пока одеревеневшее тело Майки не оживало, не становилось теплее.
Психолог всякий раз намыливала ей шею после таких поездок, объясняла, что это все равно что обнулять так тяжело наращиваемый прогресс. Но, как и в случае с коллажем, Майка не всегда могла устоять перед страшной силой, которая тянула ее к родителям, – неведомой, настолько ощутимой, настолько более мощной, чем она сама, что противостоять ей порой было невозможно.
Проблема, конечно же, заключалась в том, что в Макдоналдсе родителей не было, родителей нигде не было; и после выхода из многодневных срывов, ощущая, как ее всю потряхивает, она всегда обещала себе одно: что больше никогда в жизни не будет ни ездить Клин, ни заходить в ресторанчик с буковкой «М», и верила в это, пока все не повторялось снова.
Майка поправила ремень спортивной сумки на плече, и за спиной, как лук и стрелы, клацнули ракетки. Сегодня на «Электрозаводской» дул все такой же странный ветер – порывистый, сильный, пригибал к дороге тяжелые ветки немногочисленных деревьев – мерзавец всерьез намеревался снять с кого-нибудь
