Письма из апокалипсиса - Татьяна Белова
На последнем, финальном круге, я провалилась, а тебя взяли.
Провалилась…Смешно, да? Бог просто взял и выдернул табуретку. Мне сказали, это была перегоревшая лампочка в туалете, которую я полезла зачем-то менять. Не помню, что случилось, меня ударило током? И никто не мог мне рассказать, очевидцев не было. И вот что странно – кроме тебя ко мне в больницу тогда никто не пришёл. Четыре месяца вопросов без ответов, до тех пор, когда они уже стали не нужны. В выписке размытый, нечитаемый диагноз. Вещи из лагеря переслали почтой. Уже после, много позже, когда четыре года ожидания остались позади, когда я накуривалась до одури на одном из балконов для провожающих, ко мне подошёл Керимов. Он никогда не тратил время на пустые, вежливые слова, и был краток:
– Расходный материал. Пройдёт ещё два года и снова полетят. Выхода нет. И кстати, для тебя есть работа.
Поднимаю руку и провожу по выбритой правой стороне головы. Это все ещё выглядит как татуировка со штрих-кодом. Тогда, в самом начале, Керимов ещё пытался что-то объяснить мне, рисовал схемы, стрелки, круги, даже уравнения писал. Он не был похож на отчаянного сектанта. Я кивала и быстро подписывала бумаги, одну за другой, не читая. Он понял и замолчал, поджал губы, протёр бороду салфеткой и бросил её в тарелку. Мы сидели на летней веранде какого-то кафе. На дне чашки плавали листья зелёного чая. Подписав, я вручила ему свою жизнь и он, не глядя, убрал ее в портфель, мы ещё некоторое время сидели молча, потом он положил передо мной визитку с адресом, кивнул и ушёл. Я смотрела ему вслед и думала, что пока по земле ходят люди, которые стригут бороду, пьют зеленый чай и повязывают галстук, конец света не наступит. А встанет солнце на востоке или на западе, не так уж и важно.
Они побрили мне голову, написали номер и меня не стало, я превратилась в набор цифр, а ещё в боль и страх.
От виска за ухо, по сонной артерии контур спускается до ключицы, потом сеткой опутывает грудь. Ставят капельницу, ты погружаешься в огромный резервуар с водой, жадно глотаешь воздух, страх заставляет дышать часто, надевают маску, закрываешь глаза. Все становится бесформенным и вязким, все твёрдые предметы растекаются, растворяются. Вокруг невесомость, вода плещется, заполняет ушную раковину… глубже, ещё глубже… Ты просто проводник. Ты ничего не можешь. Ты отдаёшь им своё тело, своё сознание, свои чувства. Они заставляют тебя смотреть, как гибнут люди, восхищаться тем, как возводятся величайшие из памятников человеческой культуры, которые скоро ничего не будут стоить. Ни–че–го!
Ты должна просто смотреть и создавать для них воспоминания.
Ты просыпаешь опустошённой. Они выжимают твои внутренности досуха. Ты идёшь по мокрой улице в пять утра и звенишь на ветру, даже солнце, которое местами пробивается сквозь вату, не может до тебя дотянуться. Мир в этот час черно-белый. А потом вдруг находишь себя на пороге маленькой бетонной ячейки, на высоте двадцати этажей. Застигнутая тяжестью и мгновенностью памяти, ты стоишь и смотришь.
На плечи падает огромное, звёздное небо.
Люди все ещё где-то там.
Ты помнишь, но не чувствуешь.
Ни-че-го!
Просыпаюсь. Память течёт по вискам, по спине, тяжело дышать, в груди стучит, стучит, стучит: выпусти меня отсюда! Я не могу больше молчать!
Спускаю ноги на холодный паркет. Часы идут.
Те, ради кого стоит жить, в пять утра ещё спят.
Ира обычно просыпается в семь. Растрёпанная, сонная, она ходит по квартире босиком, как и ты, переступая по шахматным клеточкам. От бессистемности жизни к симметрии линий. Я часто делаю вид, что сплю. Когда люди думают, что их никто не видит, они ведут себя естественней. Мне нравится наблюдать и не замечать разницы, Ира всегда Ира, она ходит по кухне с зубной щёткой во рту, одновременно ставя чайник, доставая хлеб, масло, яйца; смешно пытается не шуметь, но в какой-то момент с полки стихийно срывается какая-нибудь кружка/миска/крышка, грохот поглощает искреннее «ой!» и на меня виновато смотрят два серо-голубых глаза, щётка перемещается как часовая стрелка справа налево. Никогда не извиняясь вслух, Ира улыбается и прячется в холодильник:
– Яйцо куриное, две штуки, будешь?
Она выше нашего холодильника и вынуждена склоняться к его белым недрам как к мощам умирающего святого, он всегда сух, холоден, бледен, и чаще всего пуст.
– Надо бы в магазин, – говорит она. Отходит, сплёвывает в раковину зубную пасту. Ванная комната косится черным провалом и серыми бетонными лёгкими. Всё застывает, я вижу твой силуэт на табуретке, с валиком, в расплывшихся пятнах голубой краски. Стеклянную дверь я всё-таки купила, она стоит как памятник в коридоре, в коробке, заставляя себя обходить…
Ира.
Она переехала ко мне три недели назад, после того как её соседи, оставив всё ради мнимого спасения своего ребёнка, шагнули в Бермудский треугольник портала, прикрепив к её двери записку, очень лаконичную – не дай вам бог детей. Тем вечером она разбила радиоприёмник и всю ночь проплакала. Я скурила три пачки, сидя на балконе с видом на поле и ветряки. Мы не сказали друг другу ни слова. Ты же знаешь, я совсем не умею утешать. Утром она рано собралась и, ничего не объясняя, уехала, оставив меня метаться по квартире, в мутной завязи сигаретного дыма. Я с трудом признавалась себе, что мне страшно и ни разу не набрала её номер.
Ира вернулась в 16.00 и не раздеваясь, стала собирать вещи. Стоя ко мне спиной и лицом к зеркалу, вдруг спросила:
– Кристи, у тебя же нет балкона? Можешь не курить так много?
Меня затрясло. Прислонилась к стене, нащупала в кармане пачку, достала, оставалась одна сигарета:
– Последняя, – не поднимая глаз, я трусливо сбежала на балкон.
Теперь
