Лев Клочков - Тщета-2 (неоконченный роман)
Первый день прошёл впустую. Никто мной не заинтересовался, похоже, как и во все времена, везде нужна была протекция. Поэтому пришёл я домой не поздно, но ни с чем, и не поужинав, а также и не пообедав, и не позавтракав, и тихо лёг на кровать. Голод не помешал мне думать, а также тихо заснуть. Проснулся я среди ночи от несильного грохота, с которым мой сосед промахнулся, пытаясь улечься на кровать. Чем он сумел так нагреметь, я не понял, но по крайней мере он не пострадал, как и большинство пьяных при падении, – мышцы у них расслаблены, и это смягчает любые удары. Напряжение и группировки амортизируют удары ещё лучше, но пьяные на это не способны. Ворча что-то, он поднялся, и на четвёртый или пятый раз ему удалось улечься так, чтобы ничего не свисало и ничего не перевешивало. Постепенно он затих, а я заснул и видел сон.
Сон: Я очень редко держу в своих руках “Огонёк”, никогда его не выписываю и не покупаю. Разве что случайно посмотрю во время ожидания в парикмахерской, или кто-нибудь из знакомых даст почитать интересную вещь. Но вот случилось, что стоял я на остановке, трамвая долго не было, и, как человек нетерпеливый, не могущий просто стоять и ждать, я пошёл поглазеть на то, что лежит в Союзпечати. Скользнул взглядом по груде газет, взглянул на обложки и хотел отойти, но девушка, сидевшая внутри, пристально посмотрела и сказала: – Возьмите вот «Огонёк», не пожалеете. —
Можно было отказаться, возразить, поговорить на эту тему, но было в девушке что-то необычное и очень серьёзное, что заставило меня взять журнал и отойти, не сказав ни слова.
Журнал лежал свёрнутым у меня в кармане, пока я не вернулся домой. Не хотелось листать его в трамвае, потому что девушка была серьёзной, и что-то подсказывало, что с этим журналом будут связаны большие события. Я взялся за него только под вечер, сел к окну и открыл.
На второй странице обложки фотография, напоминающая обстановку тридцатых годов – несколько человек разматывают провод антенны через большой двор. Старенькие трёхэтажные дома, вид сверху на глазеющую толпу любопытных.
– Это братья Змея, – вдруг услышал я чей-то голос, кажется, той девушки из Союзпечати. – Всмотрись и постарайся помочь. —
И я начал пристально всматриваться в фотографию, до того, что она заполнила всё пространство вокруг, и, оглянувшись, я увидел, что стою на краю крыши, в месте, с которого был сделан снимок.
Снизу по лестнице с концом провода в руке показался один из братьев. – Держи и вытягивай, я буду подавать. – Машинально я стал выбирать провод и наблюдать, как он поднимается с земли и провисает между крышами. Брат стоял чуть ниже, на лестнице, и подтягивал провод.
Провод начал раскачиваться, как только оторвался от земли. Он раскачивался медленно, и в то же время руки ощущали мелкое дрожание, как у натянутого каната. Посмотрев во двор, я увидел, что он обязательно заденет в один из своих размахов провода, идущие наискосок через двор и тоже покачивающиеся. И мы стали выбирать провод рывками, чтобы между размахами подтянуть его сразу выше проводов. Но не рассчитали, и провода сцепились. В первый момент ничего, привычное лёгкое подёргивание, а потом всё потемнело, меня выбросило куда-то вверх тормашками и аккуратно усадило.
Свет. Сижу в гостиной, большой комнате, освещённой, но тёмной из-за резной отделки, старинной мебели. Я успел рассмотреть стены, сделанные очень искусно, в виде резных дубовых арок, в пролётах которых стояли небольшие диванчики с гостями. Ко мне подсела небольшая чёрненькая женщина, очень приятная.
– Вы, я вижу, ещё ничего не знаете. – Это была правда, и догадаться об этом было не трудно по моему виду. – Вот там, в углу – Настенька… – Собственно, дальше я уже ничего не слышал. Настенька сидела в углу у окна, окружённая несколькими, и при разглядывании комнаты я не обратил внимания на эту группу, как и на всех остальных в этой комнате, так как присутствующие создавали такое бесцветное впечатление, что взгляд на них не останавливался. Но сейчас, увидев после слов родственницы Настеньку, я был настолько ошеломлён, подавлен, что, возможно, мой вид был очень неприличен и выделялся в этом чинно-покорном обществе. Настенька была той женщиной, которую мы ласкаем во сне, зная, что это сон, она была той женщиной, которая не может существовать вне нашего воображения. Я понял её смысл сразу же, с первого взгляда на её тяжёлые светлые косы, на выражение её лица, и она моментально выделилась из серой массы гостей без единой живой чёрточки, она выделилась для меня одного, потому что все остальные не понимали, не могли по своей чинности понять её.
И она также узнала обо мне, – наши глаза сошлись, и она замерла, читая во мне мысли, недоступные окружавшим её. И, – я знал, – она радовалась моему появлению, как последнему и единственному шансу жизни, и она действительно была с этой минуты женщиной моей и для меня.
И она была невестой Змея. Голос родственницы прорвался наконец через этот мёртвый круг молчания. И Настенька тоже опомнилась и сделала вид, что она просто поражена моим необычным поведением и поэтому так долго на меня смотрела. И сейчас же гости начали перешёптываться, поглядывая на меня. Это мне очень не понравилось, хотя гости и выглядели совсем безобидно, и думать о каких-либо действиях с их стороны было просто нелепо.
Вдруг – темно. Даже окна погасли. И панически-подавленный тихий вскрик нервного гостя: – Змей!
Вполз большой, чёрный, длинный, с огнём. Стало жутковато. Подошёл к Настеньке и повёл её за собой обратно в дверь.
Настенька остановилась и умоляюще посмотрела на меня. Змей потянул её, – она попыталась сопротивляться. Он посмотрел на неё, проследил её взгляд и в момент, когда я шагнул вперёд, взглядом остановил меня. Именно остановил, как каменной-каменной стеной. После этого Змей посмотрел на Настеньку, и она исчезла. Змей начал ускользать обратно в дверь, но так как он уже не смотрел на меня, я ухватился за чешую и таким образом въехал в соседнюю комнату.
Она оказалась тоже гостиной, только не такой роскошной, а с простыми белёными стенами. Змей исчез в следующей комнате, а я сидел на диване, как и все гости, чинно и пристойно.
Настенька стояла у окна, одна, отвернувшись. Я хотел подойти к ней, но что-то не пускало, а заставляло сидеть, положив руки на колени, и молчать.
Опять подсела эта приятная родственница, шепнула: – Не удивляйтесь, посмотрите лучше журнал. – И даёт мне в руки тот самый «Огонёк». Я с удивлением взял его в руки и посмотрел на обложку. А когда поднял глаза, Настеньки уже не было.
В середине комнаты появился стол, большой, прямоугольный, на нём что-то стояло. Все расселись. Ни одного лишнего движения, звука. Все чего-то боятся. Вошёл Змей, на этот раз в человеческом облике – невзрачный, в очках, неулыбающийся, вроде отставного учителя с узким лбом. С презрением оглядывает собравшихся, криво усмехается и наливает всем по стакану. Видно, что все его боятся. – Пейте! – Дрожат, не решаются. Змей кулаком по столу и в гневе выбегает. Я выпиваю свой стакан и иду к дивану, к приятной родственнице.
Она рассказала, что свадьба не сегодня, – ещё не готово платье для невесты. А гости собрались. Змею не понравилось, что она со всеми, спрятал её, а гостям велел вместо невесты посмотреть выкройки. И действительно, гости, разойдясь от стола, зашелестели большими листами бумаги.
– А Настеньке, наверно, уже не вырваться. Змей обладает огромной силой. Особого вреда не причиняет, но очень раздражительный, кричит, ругается, ну а поскольку он Змей, то все боятся. А уж своё держит крепко. Настеньку не отдаст. Но ты не отчаивайся, время ещё есть. Может быть, что и удастся. Мы поможем, – ведь ты же помогал нашим братьям. – Она поворачивается к одному из них, щёлкает пальцами, —
И снова я стою у Союзпечати. Девушка улыбается, и я вспоминаю, что видел её у Змея, среди гостей. Она протягивает открытку: – Пишите Настеньке. —
Проснувшись: Проснулся я снова от холода, сжимая руки так, как будто в них всё ещё была та открытка, которую обязательно надо было отправить сегодня. Однако в руке ничего не было, открытка валялась на полу, еле различимая в утреннем полумраке. Видно, я выронил её, когда пытался сжаться в существо с минимальной наружной поверхностью. Я даже слегка позавидовал соседу, – он, кажется, ничего не чувствовал, ни холода, ни грязи, ни неудобств. Конечно, проблемы у него были, и они были важны для него не меньше, чем мои для меня, но его проблемы были решаемы. Мало того, существовала хорошо отработанная и действенная система их решения, и думать было совсем не нужно, – выполняй автоматически требуемые заученные действия, и стакан обеспечен. А без всего остального можно обойтись. Зависть быстро прошла, но зерно её осталось, и не исключено, что когда-нибудь оно прорастёт. Тем не менее пора было вставать. Я поднялся и прежде всего взглянул на открытку. Она была нормального размера, со всеми почтовыми принадлежностями, – куда, кому, и только рисунок был необычным – цветы и бабочки, ярко-пастельных тонов с удивительно чёткой прорисовкой контуров. Наша печать не умела делать такие вещи, по крайней мере, в те времена я встречал такое качество воспроизведения только в отдельных высококачественных изданиях. Но делать было нечего, она была именно такой, и следовало писать, и отправлять, и ждать ответа. Я промыл глаза той водой, которая нашлась в моей кружке, и хотел пристроиться к подоконнику, потому что свет уже появился над окружавшими двор крышами, бледный свет раннего осеннего утра, когда так не хочется вылезать из тёплой постели. Вряд ли у большинства обитателей этого дома были тёплые постели, но они спали, по крайней мере света не было ещё ни в одном окне. Не то, что по вечерам. К утру успокаивались все, и это было золотое время, когда никто не мог помешать с улыбкой встретить наступающий день. Но один из полуночников не выдержал режима. Мой сосед уже сидел на кровати, водя глазами по комнате, и усилия, которые ему для этого требовались, поворачивали и его всего, и кровать уныло отзывалась на эти движения. И под такой аккомпанемент он завёл разговор. Хотя разговором его речь называть было трудно, несмотря на то, что он явно видел меня и думал, что беседует со мной. И монологом тоже, потому что монолог – это нечто цельное и последовательное. Здесь же…
