Александр Лурье - Похищение в Европу
В настоящий же момент ОН истекал потом в многослойной зимней одежде под любопытно-недоуменными взглядами служащиx. Наконец, объявили ЕГО рейс. С трудом отрывая ноги в тяжелых бахилах, он засеменил по сверкающей прямой кишке перехода, сопряженной с темнеющим задним проходом лайнера. Потом долго умащивался в индивидуальной ячейке, искоса наблюдая, как огнекрылый неупад сначала медлительно разбегался, затем, заклекотав, взмахнул крыльями, подпрыгнул и — воспарил. Еще несколько сильных взмахов и, пронзив неосторожную тучку, лайнер устремился в Орбо-Нова, на восток, на прощание покрутив сияющим клювом и уронив несколько серебристых перьев на белеющий внизу помет Пневмопорта.
Потом летели над Гаванью и ОН снова несколько ностальгически вспомнил мастериц с Набережной. Линялым зеркалом в оспинах островов блеснуло море. Вскоре запекшимся струпом появилось побережьв Санитарной 3оны. Неупад снизился и стали видны бесконечные, выкрашенные в хаки плоскости долин, редкие морщины траншей, разбегающиеся к родинкам жилых дотов. По мере приближения к Нейтрали пейзаж все больше напоминал чертежи из учебника фортификации. Под крылом мелькнула богато иллюминированная Райская Арка — вход для перебежчиков из Орбо-Нова, переходящий в туннель под всей территорией Санитарной Зоны. Выжженная, пристрелянная просека пятикилометровой ширины отделяла Арку от Стального Вала.
Это и была Нейтраль. С высоты полета неупада черепа неудачников были не видны, но воображение их живо дорисовывало. Стальной Вал за эти годы сильно почернел, листы кое-где разошлись, из швов сыпался песок, местами даже проросли деревья, из мимикрии выбравшие черно-ржавый цвет листвы. Сам Вал был устроен так, что ни залезть, ни спуститься с него в обход Ворот было практически невозможно. В башне над ними отутюженные образцово-показательные стражи крутили самокрутки, динамо и хвосты крупного рогатого скота, являя тем самым пример дружелюбия и боеготовности одновременно.
За Стальным Валом территория Орбо-Нова была приведена в так называемый аэро-идеологический вид — большие площади земли с воздуха представлялись плакатами. Сначала ЕМУ еще было интересно читать всю эту давно позабытую чушь, но потом начало рефлекторно тошнить, и остаток пути ОН провел над гигиеническим пакетом. ОН пришел в себя только когда неупад устало шлепнулся в приготовленное гнездо и к нему со всех сторон понеслись машины с кормом и питьем. Пора было ступить на землю Орбо-Нова.
V
Сидя на умышленно неудобной скамейке, которую не удалось отполировать даже усилиями тысяч задниц, в зале ожидания Потрошилки, ОН вспоминал как все это начиналось.
… Сейчас ОН н не смог бы объяснить себе, почему бежал тогда из Орбо-Нова. Все было в ЕГО жизни и ничего не утрожало ей. Пресловутые антиселектианские привычки-традиции мало беспокоили ЕГО — ОН просто не верил в ниx. Да и по духу ОН скорее был руттом, чем селектом. Но водоворот бегства, его завораживающая воронка, в которой уже исчезли миллионы, втянул и ЕГО, и ОН, расслабившись, устремился по течению, стараясь не задумываться ни о прошлом, ни о будущем. Лишь в последний миг, когда ничего изменить уже было невозможно, стало понятно, чего же ОН лишается на самом деле. Как водится, было уже поздно. Смутные прогнозы и неясные надежды взяли верх. ОН уеxал.
Вынырнув, как и множество других, в Селектиде, ОН, в отличие от многих, не был особенно удивлен тем, что Долгожданная Родина не так уж и рада ЕГО прибытию. ОН прибыл в свое добровольное изгнание и окружающий мир перестал Его интересовать. ОН был выпотрошен, все внутренности осталнсь в Орбо-Нова, а здесь, в Селектиде, расхаживал лишь остов, скукожиться которому не давало равновесие пустот внутри и вовне.
Растительное существование дало Ему силы равнодушно перенести и обязательный период Пожирания Дерьма, когда многие падали духом, и куда более жесткий период Укоренения, когда многие лишались рассудка. Говорили, что у него "рыбья кровь". ОН не спорил. ОН был жив, пока им двигали желания и мотивы. Теперь, как всякий добропорядочный мертвец, ОН был спокоен и невозмутим. Разве что иногда позволял себе поединки с Господином Надзирателем. Ни кров, ни деньги ЕГО особенно не волновали, все Его амбиции остались в Орбо-Нова и здесь ОН обходился необходимым. Может, поэтому и зарабатывал немного, может, и наоборот. Отбывал сколько положено в присутствии, потом равнодушно жевал что-то, не ощущая вкуса, слушал музыку, спал, читал. Изредка ходил в гости, в основном, к Другу, других знакомых практически не было. За границу не ездил: некуда, незачем, да и дорого. Раз в неделю ездил в Гавань на Набережную к девочкам. Как будто выполнял долг. Платил, впрочем, не скупясь. Девочки ЕМУ мирволили.
В лавочке недалеко от дома сигареты и пиво Ему отпускали в кредит. Женить ЕГО не удавалось, хотя знакомые, друзья и соседи активно сватали. Прятался, убегал, не подходил к телефону и, в результате, отвязался. Писал письма в Орбо-Нова. Ручеек ответных почти пересох.
Так проходила жтзнь. И лишь где-то в глубине, в том лабиринте души, куда и сам-то заходишь редко, теплилась лампадка под ЕЕ портретом.
… Они давно знали друг друга, ОН всегда восхищался, ОНА всегда относилась дружески-снисxодительно. ОН все время на что-то надеялся, ОНА надежд не подавала. ОН жил, как получалось, ОНА жила, как хотела. Разные люди. ОН любил ЕЕ. Это было лестно, хотя и несколько назойливо. Один из самых постоянных поклонников. Он предложил ЕЙ уехать с НИМ. ОНА смеялась: что ЕЙ, руттенке, делать в Селектиде? А в Орбо-Нова все обойдется, рассосется, упорядочится. Как-нибудь. Когда-нибудь. ОН понимал, что Орбо-Нова — ЕЕ родина, и ЕЙ действительно хорошо дома. ЕМУ тоже было неплохо, ОН лишь хотел, чтобы ЕЙ было лучше. ОНА, возможно, и согласилась бы, но что-то ЕЙ не позволило, может быть, просто потому, что ОНА ЕГО не любила. В качестве домашнего животного ОН был бы неплох, но мужем ОНА себе ЕГО не представляла. ОН уехал. ОНА осталась. ОН тосковал, писал письма. ОНА изредка отвечала. В промежутках между письмами сходилась, расходилась и старалась жить в свое удовольствие. Это у НЕЕ по-прежнему получалось неплохо. ОН уже не знал, любит ЕЕ или нет, но и жить без НЕЕ не мог. И не хотел. А все оставалось по-прежнему. ОНА писала все реже, но ехать, хотя бы только в гости, не хотела. Всегда находились проблемы. ЕГО это уже не удивляло и не беспокоило. Все равно ОНА была той единственной причиной, из-за которой ОН еще жил.
Сейчас была последняя попытка. Если не теперь, то уже никогда. Время преодолеть кризис действия. Хотя бы один раз приложить чуточку усилий. Просто для самоутверждения. Или, в худшем случае, доказать самому себе: " Никогда ничего ты не добьешся, в особенности же того, чего тебе действительно хочется". Но и эта мысль уже не причиняла боли — привык и к ней. Ко всему привык. К любви. Любви? Любви…. К ЕЕ добродушно-насмешливым отказам, к тому, кто он есть и кем будет. Перемен не предвиделось.
VI
Утирая губы рукавом мундира с нестерпимо блистающими пуговицами, подошел Потрошитель. Униформа со специальными безразмерными карманами трещала едва ли не по швам; кое-где выдавливалась обильная плоть. Казалось, что жуют все органы его тела, такой дружный, слитный, хрустяще-чавкающий звук исходил от него. За его спиной штатные живодеры приводили в себя непривычную к местному антуражу толпу путешественников. Но ОН-то знал, как себя вести в Потрошилке. Опасливо наклонившись к розовому прозрачному уху (а вдруг и оно цапнет?!), он шепнул:
— Зная вас, дружище, как известного коллекционера, осмеливаюсь предложить вашему вниманию галерею портретов Отцов Основателей Забугорья в зеленых тонах…
Ухо шевельнулось, выразив неподдельный интерес. Незаметным скользящим движением ОН вложил купюры в специальный кармашек мундира с фосфоресцирующей надписью: "ДЛЯ ДЕНЕГ". Ухо удовлетворенно хрюкнуло:
— Еще бы на пропитаньице…
— Извольте-с, дружище, — и заранее упакованный сверток перекочевал в соответствующий карман.
— Все бы так, — пробурчал Потрошитель и пыхтя отбил трафарет на всем багаже: "Проверено электроникой! Мин нет!". Потом, разместив вывалившийся от усердия язык на плече, неразборчиво расписался.
Потрошилка прошла успешно и он поволок чемоданы к выходу. Улица встретила серым промозглым днем, горьким продымленным воздухом, полуразрушенными домами-плакатами. Стаи трупоклювов вились в ощипанных кронах бесстыдников. Пьяный непринужденно блевал на ступеньки, время от времени прерываясь на дискуссию с краснорожей уборщицей. Та разухабисто богохульствовала. Размалеванные проститутки дружелюбно делились чинариком с коллегой-"голубем". Заплевано, загажено, завалено окурками, осколками, обрывками, запах знакомый… Родина. К которой так стремился, по которой так тосковал, что готов был идти пешком. Мать-кормилица. Поцеловать землю, что ли? Не тянуло.
